Больная - [52]

Но они никогда не ошибаются.

И они никогда не отпускают.

4

Потом в больнице я что-то стала бояться. Это был, конечно, иррациональный страх. Я боялась, что придет кто-то, и сделает со мной что-то. Почему-то нервировали меня безобидные капельницы, разъезжающие по коридору со стеклянным и металлическим позвякиваньем — медсестра вкатывала эту конструкцию чаще всего в первую палату, где они были наиболее необходимы, но и во все другие палаты тоже.

Я не хочу, чтобы мне ставили капельницу. Эти проводки и жидкость, бегущая по трубочкам, они мне не нравятся. Но если они решат поставить мне капельницу, то, конечно, меня не спросят. Не объяснят, зачем это.

За свою жизнь (эта фраза пока не звучит, как подобает, но чтобы зазвучала, потребно трагически малое время), итак, за свою жизнь я видела очень много некрасивых, даже — уродливых лиц.

Думаю, редкая моя сверстница могла сравниться со мной по числу таких вот зрительных впечатлений.

Уж так получилось.

Не Бог весть какое преимущество.

Они все время попадаются мне на глаза — люди хватают за полу в подземном переходе, задают вопросы в метро или просто смотрят в упор на улице.

Некрасивым лицо делает безмыслие, оно рождает бесполость, размытость черт. Умных женщин и мужчин с некрасивыми лицами не бывает. Во всяком случае, я таких не встречала. Даже какая-то несоразмерность или, например, грубоватость в лице человека — когда взгляд осмысленный, и даже физический недостаток или увечье — приобретают какое-то значение.

Безмыслие уродливо, бессмыслица дика и страшна.

Безобразное ведь и есть собственно — лишенное формы, аморфное.

Думаю, в том, что уродливые люди роняют мне в глаза свои лица, назойливо, неизменно, как рекламу в почтовый ящик — какое-то мое внутреннее состояние, возможно, временное, а возможно, и нет. Где-то когда-то я сама на них подписалась. На каком-то сайте, в случайной рассылке.

Ведь так было не всегда. Долгое время вокруг светились только красивые, сверкающие носы, удивительные уши, совершенные брови. Даже ноздри у тех, кто рядом, были особые. Как бы инфузориями-туфельками формой, изяществом своего разреза.

Не говорю о внешних углах глаз или линиях нижней губы, подбородка… Все эти черты были прекрасны. Куда они подевались?..

Сперва отшатывалась от своего нового окружения, от этой самозваной, непрошеной свиты, вечного немузыкального сопровождения.

Теперь не удивляюсь, сталкиваясь в очередной двери, как в зеркале, с новым своим обрюзгшим, отяжелевшим, оплывшим и больным отражением.

5

Инну привезли ранним утром. Она была совсем не такая, как уходила. Под глазами залегли сиреневые тени, на щеках полыхал румянец, но это был какой-то странный румянец — зеленый. Или так играл свет от тусклой туалетной лампочки? Она держалась за сердце, и пила воду из крана, и курила, и постанывала. От нее еще пахло алкоголем. Она достала из кармана припасенную пластиковую коробочку — йогурт.

Анна — или Елена — или Тамара — я что-то стала забывать и путать имена — ну та, которая читала акафист — напустилась на нее:

— Ты дура, ты просто дура, ты все погубила. Тебя выписали, а ты? А ты? Ты же говорила, что снимешь квартиру, ты же хотела найти мужчину.

— Что ж это ты делаешь, дрянь! — закричала санитарка, увидя, как Инна размазывает по полу йогурт.

— А я — дура! — заявила Инна. — И это мое право — быть дурой!

А действительно, подумала я, даже и восхитившись. И в больной моей голове вспыхнул веер образов. Дура — инверсия королевы, может быть. Так — в культуре: шут, дурак, паяц — оборотная сторона короля в карнавале. Петрушка, который перехитрил городового. А уж в русской сказке — Иван-дурак, Иван-царевич, все едино. Только полный дурак обладает отвагой обратиться к Богу, только полный дурак имеет право действительно не умничать, а быть самим собой.

Только вот йогурт — это, конечно, зря…

Просто на глазах произошла смена стратегий. Инна ведь вполне социализированный человек. Раньше она говорила: «От дур одни неприятности». И всегда сторонилась «дур» — шизофреничек, уплывших в далекое плавание, насмехалась над ними, отгораживалась, третировала — «от них только вонь». Она всегда была — с протрезвевшими алкоголичками (они всегда, я читала, хорошо ориентируются) и с теми, кто «поздоровее».

— И, как дура, я имею право поступать так, как поступаю! — продолжала наступление Инна.

— Ну а я, как санитарка, могу тебе вколоть такое, что ты сразу поумнеешь! — разорялась Милаида Васильевна.

Но Инна, скорее всего, знала, что без согласования с врачом Милаида Васильевна не имеет такого права. А впрочем, тут, наверное, бывает всякое.

Но Елена взяла по своему обыкновению тряпку и вытерла пятно, не переставая распекать Инну:

— Тебя, дуру, выпустили! И куда ты пошла? Обратно к отчиму? Ну и зачем? Что ты там хотела найти? На что ты надеялась? И вы снова стали пить? И тебя снова развезло? И ты снова перестала контролировать ситуацию?

Это казенное «контролировать ситуацию» как-то пришибло всех. Инна больше не взвизгивала, не вскидывалась. Она сидела на перевернутом железном ведре и вся как-то не то что сжалась, а внутренне опустилась и ослабла. Дым сквозь ноздри — тоненькими струйками, как будто вместе с дымом выходила из нее не слишком юная, но все-таки еще крепкая жизнь, в сущности — молодая, все же уверенность, пусть и последняя, сила. И оставалась вата, туман…