Больная - [46]

— Не за что, а зачем, — сказала я.

— И я тоже — зачем? — удивилась она.

— Наверное.

— Лечиться, зачем! — вставила Милаида Васильевна, которая чистила ногти пилкой в одном из кресел, накрытых белым покрывалом, что стояли по сторонам от проема.

Настя ушла, но скоро вернулась, в ладонях ее сияла черешня.

Нам позволили постоять у открытого окна в коридоре. Густой запах цветущей сирени вливался волнами в затхлый дух отделения. Дорожки были мокрые от дождя, и какой-то пациент — из тех, кто лучше себя чувствует и кого используют на всяких мелких работах — толкал тележку с аллюминиевыми бидонами. Движения давались ему с трудом, но все же он был там, а мы — здесь.

— А хорошо, как думаешь, погулять, — она махнула бледной, тонкой рукой.

У окна я заметила зеленоватые круги под ее большими черными глазами, и несколько веснушек, выцветающих, едва намеченных, на тонком носу.

— Только нас не выпустят, — сказала она с сожалением не очень серьезным, как говорят о чем-то совершенно невозможном, о чем и задумываться не стоит.

— К тебе приходит кто-нибудь? — спросила я.

— А как же. Мама. Раньше чаще приходила, а теперь, наоборот — реже. — В этой избыточной подробностности, проговаривая одно и то же разными словами, она как будто черпала силы означать реальность. — Гораздо реже. У мамы новый муж. Очень хороший!.. А еще раньше я жила на даче с бабушкой. И там было очень хорошо. А здесь — плохо. Бабушка умерла… И вот я здесь!.. Но так будет недолго. Нет, очень недолго. Скоро все закончится. Потому что меня переведут.

— Куда?

— В интернат. В интернате лучше, — сказала она с убеждением. — Там почти все моего возраста. У меня будут подруги. И я буду с ними дружить! И играть, и еще — еще мы будем любить друг друга.

— Как это — любить? — спросила я тупо.

— Не знаю. Но как-нибудь. Я вот тебя уже совсем люблю, — и вдруг она потянулась ко мне как для поцелуя, медленно, томно.

Она, казавшаяся почти ангелом, была девушка, отравленная диким развратом замкнутых помещений, одних и тех же лиц, всей женской темной природы, которая хоронилась тут по углам. Подлое безумие разврата плясало у нее на губах. Огонек полыхнул в гаснущих глазах, когда она привлекла меня за поясок халата, раскрыла рот и повела языком.

Я отшатнулась, вырвала из цепких пальцев пояс:

— Да ты с ума сошла!

— Почему? — печально спросила она.

Огонек потух, косые глаза смотрели сумрачно и дико.

— Ты не должна.

— Почему? — повторила она так же, плавно.

— Потому что — Господи, не знаю, ты встретишь кого-нибудь — очень скоро, какого-нибудь молодого мужчину. — Что я несу? Где она его встретит? — Он будет ухаживать за тобой, вот в него будешь влюбляться!..

— Как в сказке про русалочку?

— Да.

— И… И целоваться с ним? — она медленно, словно копируя кого-то, влажно облизнулась.

— Н-не знаю.

— Целоваться — и все другое? — рука ее поползла вниз по телу.

Я следила с ужасом. Каркающий смех раздался над самым ухом. Я, как ужаленная, подпрыгнула. К счастью — прервали. Но кто? Над нами стояла сифилитичка и плевала себе на коричневые ладони.

— У тебя никогда не будет мужика, Настенька! Тебе придется как-нибудь научиться удовлетворяться самой, я тебя научу — хочешь?..

— Отстань от нее! — выкрикнула я. — Настя, не слушай!..

Сифилитичка попятилась, юркнула в туалет, и, придерживая дверь, погрозила мне кулаком:

— Мы еще с тобой поговорим, Настя, слушай, Настя, не слушай!..

Когда, потрясенная, вернулась в палату, Милаида Васильевна поманила пальцем, и сказала, усмехаясь:

— Ну, поела черешни?

Меня передернуло.

— Настю в детстве изнасиловал отчим. Теперь ясно?..

10

Иногда лёжа в кровати, я очень хорошо себе представляла, что происходит там, в мире. Сама себе я напоминала ужаленное насекомое. Отчасти парализованное, оно еще дергается. А там, на этих зеленых улицах где-нибудь Лотта цедила сквозь зубы слова, как коктейль сквозь соломинку:

— Все деятели искусств, в сущности, сволочи и Божьи дети, сучье отродье. Капризны и прихотливы, как оранжерейные растеньица, надменны, как красивые женщины, и равнодушны, как постантичные статуи, которые украшают парки со времен советского периода. Не дай бог влюбиться в деятеля искусства.

Она делала тугую затяжку и сбрасывала сигаретный пепел на черный резиновый коврик переднего сиденья автомобиля. За рулем, допустим, сидел Игнат, он поглядывал на Лотту искоса и улыбался, а она, воодушевляясь, пьянея от собственного красноречия, продолжала:

— Все эти высокие юноши с лицами, отмеченными печатью благородных страданий и тайного разврата, нечеловечески даровитые, и вдобавок балованные сердцееды, вся эта богема в фальшивом убранстве собственной грядущей славы, в мишурных венчиках поклонения ближайших подруг, которые исходят половой истомой. Не служившие в армии «воины», не читавшие молитв «монахи», ничем не владеющие «князья», вся эта шушера, литературная шелупонь, коллекционеры благоглупостей, собиратели пустот — я терпеть их не могу, и… Если влюбляюсь, то именно в таких.

Игнат улыбался и жмурился. Кожаная кепка с околышком лежала на заднем сиденье.

— Вообще странно, что такая прекрасная девушка, как вы, остается без мужского внимания…