Больная - [13]

Все это запомнилось, как вечная, античная фотография, которая получилась без предшествовавших ей представлений о том, каким должен быть хороший снимок. Случайно. Или впервые. Силуэты церквей на сумеречном фоне — сплошные ряды куполов, вздымаются в небо почти угрожающе. Давно минувшая вечность, разлитая в воздухе.

Глава 4. Степь

C: \Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum

Egor.doc

Егор Деренговский, стоявший у стенда с фотографиями, кивнул увлекаемой Иваном Валентине и подошел к Лотте и Игнату. С Игнатом он был хорошо знаком. Впрочем, Москва такой маленький город, что здесь буквально все знают буквально всех, как говорила Лотта.

Егора, во всяком случае, знали многие.

Он непрерывно удивлял окружающих и даже внушал им определенные опасения за его судьбу. Прежде всего, было известно, как дважды два, что за каждым его шагом следят, поскольку для действующей власти он представляет немалую опасность. Ходили слухи, что некогда Егор был вынужден бросить аспирантуру из-за своих экстремистских убеждений. Он даже написал работу по междунарожным отношениям, что-то касающееся образования в конце 1950-х годов просоветской Чёрной империи в границах бывшей Французской Западной Африки с перспективами дальнейшего расширения от Гибралтара до мыса Доброй Надежды, которое могло бы состояться, в результате чего мы имели бы совершенно иной геополитический расклад во второй половине двадцатого и начале двадцать первого века, с новым серьезным игроком на мировой арене, государством-обладателем ядерного потенциала. Если бы всё не сорвалось из-за неуклюжих действий советских дипломатов В первой части работы Егор анализировал следствия такого крутого поворота в истории мировых политических отношений, а во второй раскладывал, как аз-буки-веди, все причины того обстоятельства, что столь значительное процветание этого многообещающего начинания в указанный исторический период так и не состоялось.

Выдержки из этой сенсационной работы (понятной, однако, лишь специалистам) были опубликованы в ряде специальных журналов. Поговаривали, что благодаря безапелляционной точности своих суждений Егор моментально приобрел уйму недоброжелателей, которые только и делали, что следовали за ним по пятам да искали, где напрокудить. Они на корню сгубили его блестящие дипломатические перспективы, заставили бросить аспирантуру, жениться в первый раз на сверхъестественной лупоглазой дурехе, податься в бизнес и влезть в крупные долги. Они же завели на него год от года пухнущий том личного дела в секретных архивах.

Из чего с необходимостью вытекает, что Егор был революционер и властитель дум.

Впрочем, революционная судьба Егора не задалась, поскольку его угораздило родиться не в то время. Он часто сетовал на эпоху, а что до властителя, то и думы у теперешнего поколения не ахти, не ради чего особенно и стараться.

Будучи отдаленным отпрыском старинной дворянской ветви, Егор по убеждениям был пламенный консерватор и монархист. Пописывал статьи в ряд довольно крупных изданий. Крупных, разумеется, прежде всего по заявляемым целям и задачам, а мелкий их тираж объяснялся все той же неспособностью и неготовностью современного общества справиться с соблазном потребления и привести нафаршированные разноречивой информацией мозги хотя бы в относительный порядок.

Выглядел Деренговский весьма импозантно. Носил жилет, который помнил, что когда-то был бархатным, и белую рубашку, обычно в легких и едва приметных пятнах неизвестного происхождения, пиджак, смахивающий на сюртучок, и джинсы. Он часто говорил с подъемом и мог увлекать слушателей речами, в которых Бодлер цитировался в смеси с Гумилевым, а разнообразные данные из отчета Всемирного банка за прошлый год приводились с точностью до шестых долей. Он обладал феноменальной памятью и не был лишен таланта сплетать всевозможные пестрые нитки в подобие прихотливого умственного макраме. Он был борец за Россию, и, вероятно, имея в виду поправку демографических показателей, раз в три-четыре года оставлял жену с ребенком и заводил новую, моложе и красивее предыдущей. Покинутые жены, впрочем, не выражали недовольства, — во всяком случае, публично.

В юности Егор, тоненький мальчик, до синевы выбритый и с острым, как рыбий плавник, кадыком, в белом остапбендеровском шарфе-корамысле, всегда висящем на шее, был наследным принцем в изгнании на собственной родине. Повзрослев, он приобрел вечную местами рыжеющую щетину на слегка раздобревшей физиономии, и осанку героя, который не надеется на то, что справедливость способна возобладать в дольнем мире. Теперь он частенько бывал под мухой и говорил прямодушно-иронически:

— Дорогие друзья, какими судьбами? Вас ли я вижу в этом вертепе современного паскудства, еще называемого искусством?

— Да, мы обдумываем выставку Лотты. Можно было бы устроить ее в этом зале, — сказал Игнат, а Мощенская восхищенно присвистнула, поскольку до настоящего момента они и не заговаривали ни о чем подобном.

— Я думаю, это будет лучшая выставка из возможных, — сказал Егор и поднес мягкую Лоттину лодошку к своим пухлым и всегда чуть лоснящимся губам. — Правда, я не видел ваших работ, но уверен, что они поражают воображение.