Болеутолитель - [56]

— Возможно, хотя мне представляется более подходящим образ Девы Марии.

— О, перестань, — хмыкнул Трембл, — Ей было семьдесят лет. Если ты думаешь, что она — девственница, то, как поется в одной старой песне, считай, что мне принадлежит океанское побережье в Аризоне.

— Ты же видел статью в «Лайфе» о пожаре в католической школе, где он учился в детстве, — Американская Мечта посмотрел в небо, как будто мог разглядеть там образ св. Витта, полыхающий в разрывах между облаками. — Я только хочу сказать, что все это для него связано с религиозными представлениями.

— Но ты же слышал, что сказал этот полицейский, Рицци, — возразил Трембл. — Он сказал, валяйте, теперь можно болтать всякую чушь.

Когда они миновали Грилли-корт, ветер сменил направление, и до них донеслись звуки панк-рока из ближайшего бара. Все, что нас окружает, подумал Трембл, даже крыса, грызущая объедки, вытаращив глаза в пустой надежде, все стремится к движению. Точнее, все надеется на постоянное изменение. Он часто думал о служащих, наполнявших по утрам Луп, о банкирах и секретаршах, как о нейтрино, несущихся в ускорителе.

Да, все движется вперед с головокружительной скоростью. Все, кроме их усилий по обнаружению человека, который убил Майка Серфера. Попытки найти Болеутолителя ничего не дали. Они топчутся на месте. Он снова посмотрел на кучу мусора из остатков рождественского празднества, отметив про себя, что в этом году праздник для него остался незамеченным.

Чикаго, к своему стыду, все-таки любил один тип маньяка-убийцы, того, чьими жертвами становились гомики или калеки. Как заскучает Чикаго, когда Болеутолителя, наконец, поймают. Город с широкими плечами, — назвал его Чарльз Сэндберг в сороковых годах. Трембл называл теперь: город, изнемогающий от болей в мышцах спины.

— Ну, так почему же, черт возьми, он должен оказаться там, куда мы идем? А, кстати, куда это мы направляемся?

— Мы уже почти пришли, вон тот дом на Мохаук-стрит. К проститутке.

— Ты что, шутишь? — остановился Трембл. — И ты точно знаешь, к какой именно он направится!

Американская Мечта повернулся к Тремблу, его рот под маской был похож на тонкую щель.

— Для каждого найдется тот, кто ему нужен, — произнес он многозначительно и объяснил. — Ее называют «Доброй Ночи», и она тоже калека. А кроме того, она — самая высокооплачиваемая проститутка в этом районе, — он кивком головы показал Тремблу, куда надо свернуть.

— Ты хочешь сказать, что она самая дорогостоящая шлюха, и при этом калека?

— Именно так, Вик.

Они оказались у лестницы, ведущей наверх, на конце дорожки, огороженной металлическими стойками с деревянными перилами, но Трембл подумал, что эти ступени ведут к еще одному аду.

Наконец, Американская Мечта объявил, глядя в темноту:

— Ну вот, мы и пришли.

Мохаук-стрит располагалась на вершине холма. Отсюда Трембл взглянул сверху на огни города, на автомобильные фары. В своих худших мечтах он желал иметь тело, которое позволило бы ему водить машину или ласкать в этой машине женщину, без всяких мышечных судорог.

«Доброй Ночи», как объяснил Американская Мечта, была женщиной с разумом младенца, которая не произносила ни слова, а лишь мяукала в нужные моменты. Ее Мама Томей брала с клиентов до пяти тысяч долларов за «последнюю ночь». Самые состоятельные садисты Чикаго приходили в эту обшарпанную двухкомнатную квартирку, чтобы замучить до полусмерти эту проститутку ради своего и ее оргазма. Каждая ночь для безмозглой калеки могла стать действительно последней. Мама Томей принимала оплату наличными и чеками. Значительная часть денег шла на залечивание последствий «бизнеса» ее дочери.

Последняя ночь. Американская Мечта подумал, что самоубийство — лишь слабое подобие того, что тут происходило.

Человек в маске дважды постучал в дверь, потом, после паузы, постучал еще дважды. Трембл решил, что это какой-то тайный пароль или же у Мечты просто рука быстро устает.

Дверь тихонько отворилась. На пороге появилась женщина, столь хрупкая, что на ее фоне Мечта выглядел гигантским борцом, из тех, что выступают в специальных телешоу. В ней было от силы пять футов два дюйма. Брови ее были подведены карандашом и изгибались кверху.

— Вы, должно быть, Эйвен, — просияла она.

Трембл ничего не понимал. Парень выдавал себя за супергероя, и в то же время все вокруг знали его так называемое «тайное истинное Я». А может быть, им только казалось, что они знают, в том числе и ему, Виктору, и в этом-то и состояла главная хитрость Мечты.

— А вы, наверное, Вик Трембл, — она подала руку. — Я — Мама Томей. Зовите меня просто Мама.

— Очень приятно познакомиться.

Мама Томей любезно пригласила их в обитель порока и они прошли по потрескавшемуся линолеуму оттенка горохового супа. На бежевой тумбочке стоял телевизор, усы его антенны располагались как стрелки часов, показывающих ровно два. На экране разворачивались события очередной серии детектива.

— Прошу, — сказала женщина, садясь в кресло. — Садитесь.

— А вы все так же молоды, хотя живете в городе, который старит все живое, — сказал Мечта, усаживаясь перед телевизором.

— Вы так добры ко мне, Эйвен.

Женщина потрогала салфетки в деревянном держателе, выполненном в форме утки. Ногти ее были покрашены в коралловый оттенок, но на каждом пальце лак заметно облупился. Трембл сидел напротив нее; их разделял стол, покрытый скатертью пастельных тонов.