Богослов, который сказал о Боге лишь одно слово - [23]

Что же до Завета Нового, то тексты его все прямо-таки дышат идеей Троицы. Младенцу Иисусу приходят поклониться трое волхвов. Некоторые христианские народы называют в своих преданиях их то волхвами, а то царями. То есть это были цари-волхвы или, если употребить для обозначения славянских священнослужителей[67] соответствующий латинский термин, – понтифики. Когда Господь преобразился на горе Фаворской, то созерцать это чудо позвал Он с Собою трех, именно, учеников. А также жен мироносиц, которые оповестили апостолов о том, что Христос воскрес и тела Его нет более во гробе, тоже числом было три. С полной определенностью, исключающей какие-либо иные толкования, Триединство Всевышнего исповедуется Евангелиями при описании крещения в Иордане. С небес тогда звучит глас Отца: «Сие есть Сын Мой возлюбленный»; и с неба же на Христа нисходит Святой Дух в образе белого голубя (Мф 3:16,17).

Педанты могут сказать: но, все-таки, самое слово «Троица» в Новом завете отсутствует. Почему? В ответ укажем на Евангелие от Фомы, которое представляет речения Иисуса Христа, записанные этим апостолом. А именно, на речение 35: «Где Троица, там и боги». В первые века христианства пользовались равным почетом все двенадцать Евангелий. В IV веке четыре – только – были канонизированы. Некоторые из остальных восьми оказались позабыты или же перевраны, потому что над ними не простиралось эгиды авторитета официальной церкви. Но только не святое благовествование Фомы. Многие христиане так и не смирились, что это Евангелие, на которое ссылался еще Климент Александрийский (II в.), не канонизировали в дополнение к четырем[68]. Поэтому другое название, закрепившееся за благовествованием от Фомы – Пятое Евангелие. То есть христиане воспринимали его – а некоторые понимают и по сей день – как неотъемлемую часть Нового завета.

Фома и другие апостолы исповедовали первым христианам учение о Пресвятой Троице. Оно воспринималось легко. Ведь «скифы» были подготовлены к высшему уровню богопонимания веденьем о Великом Триглаве, индусы (им, как раз, проповедовал Фома) – текстами Трипуры и вообще ведантой, эллины – философией о Триаде, которая представляет собой Монаду, надстоящую над Диадой. Послание Феофила Антиохийского к Автолику свидетельствует о том, что ко второму веку понятие Троицы уже было для христиан привычным. Святой ведь говорит в нем: «Три дня, которые были прежде создания светил, суть образы Троицы». Если бы Феофил, как это полагает сейчас большинство, «ввел» понятие Троицы – столь скрупулезный богослов[69] прежде дал бы развернутое определение этого понятия, и только после говорил бы о том, что может быть понимаемо как образы его или символы.

Итак, понятие Троицы было канонизировано на Вселенском I соборе вослед затем, как произнес Константин знаменитое Όμοούσιον, то есть исповедал Сына Единосущным – Отцу и Духу. Откуда вообще пришло в христианство это – центральное во всем его богословии – понятие Троицы?

Завет Ветхий, как это мы говорили выше, подобного не содержит. [70] Иные же богословские системы – такие как эллинизм, индуизм, северный ведизм – напротив, опираются испокон или долгие века именно на это понятие. Какая же из этих систем удостоилась высокой чести предоставить свой понятийный аппарат в качестве формы запечатления главного христианского канона?

Обыкновенно на эту роль предлагают эллинский платонизм или, точнее, неоплатонизм, перенявший немало от стоиков и от пифагорейской школы. Тем более, что с платонизмом и пифагорейством (последовательными!) совпадает и почти все другое в учении христианской церкви, как о том свидетельствуют ее отцы. В частности – Иустин Мученик (II в.): «Когда говорим, что все устроено и сотворено Богом, то кажется, что мы высказываем учение Платоново; когда утверждаем, что мир сгорит, то говорим согласно мнению стоиков; когда учим, что души злодеев и по смерти будут наказаны, а души добрых людей, свободные от наказания, будут жить в блаженстве, то мы говорим то самое, что и философы» (Апология I, 20).

И все же трудно представить, что именно Триада платоников явила прообраз Троицы. Изящные построения Модерата, Нумения, Аммония и даже самого Плотина грешат, все-таки, чрезмерным рационализмом. У человека должен быть вкус или даже страсть к философии, чтобы он захотел разбираться в подобных тонкостях. Канону же богословскому надлежит быть внятным и простецам.

Поэтому на роль матери понятийного прообраза христианской Троицы могла бы претендовать индуистская веданта, делающая акцент не на «рацио». Напрасно такой возможности не рассматривают. Веданта ведь испокон утверждает адвайту, то есть концепцию, что Атман (некое изначальное «Я есмь!») единосущен Брахману (Абсолюту). Всяческие же отделенность и множественность есть лишь иллюзия (майя). Писания Даттатрейи (который был прозван, кстати, скорее всего в честь Даждьбога) способны подвести сознание ищущих весьма близко к состоянию возможности скачка, дарующего постижение Тайны. Однако это исключительно путь медитации, созерцания. Едва ли может прочувствовать всю глубину его трактата «Трипура» не удалившийся от мира, то есть не выбравший путь монаха (или же здесь требуется незаурядная духовная одаренность). Канон, однако, должен одухотворять и чувства мирянина, а не только монаха.