Богиня - [136]

Валентина стояла у кровати. Уродливую штуковину вынули изо рта Александра. Он лежал на боку, а рядом, на стуле, который раньше занимала Валентина, сидела сестра. Валентина впервые видела сына таким неподвижным и молчаливым. Он всегда был энергичным, жизнерадостным, загорелым и взлохмаченным. Теперь волос не видно – вероятно, их сбрили. Голова перебинтована, и трубка зловеще змеится из-под простыни к бутылке на полу.

Валентина легко коснулась руки сына и вышла. Она ничего не может сделать для него – только быть рядом.

На следующий день ей позволили сидеть подле него и держать его за руку. Валентина больше не задавала вопросов при виде постоянно сменяющихся докторов, проводивших один осмотр за другим. В середине четвертого дня сестра, проверявшая пульс Александра, на миг застыла и выскочила из палаты. Тут же появились врачи, и Валентину выставили в коридор.

– В чем дело? Что случилось? – допытывалась она. Но двери закрылись у нее перед носом, и Валентина, подавив рыдания, опустилась на все тот же стул.

Первым с ней заговорил хирург, оперировавший Александра.

– Мне очень жаль, миссис Хайретис, но состояние вашего сына резко ухудшилось, и вам лучше сообщить обо всем его отцу.

Валентина тупо уставилась на него. Хирург, привыкший к подобного рода потрясениям, терпеливо повторил:

– Отец ребенка. Ваш муж. Думаю, необходимо его уведомить.

Валентина непонимающе покачала головой.

– Мой муж умер.

Хирург наконец вспомнил. Ее мужем был Паулос Хайретис, греческий пианист, утонувший в бурю. Бедняжка уже перенесла одну трагедию, и теперь другая может в любую минуту обрушиться на нее.

– В таком случае пусть приедут ваши родные, – сочувственно посоветовал он.

В широко раскрытых глазах Валентины плеснулся ужас.

– Вы хотите сказать, что мой сын умирает?

– Нет. Конечно, нет. Мы не должны терять надежду. Но если у него есть близкие родственники, необходимо объяснить им, что состояние мальчика крайне тяжелое.

– Нет, – прошептала Валентина, сжимаясь на глазах, так что помятый костюм из голубого полотна, казалось, вмиг обвис на ней. – У нас никого нет.

– Ясно. – Хирург подошел ближе и помог ей подняться. – Вы можете посидеть с ним.

Он открыл дверь, и Валентина замерла на пороге, не сводя глаз с маленькой жалкой фигурки на постели.

– Мистер Видал Ракоши, – срывающимся голосом пробормотала она. – Пожалуйста, позвоните мистеру Видалу Ракоши.

Она метнулась к постели, сжала безжизненную руку сына и разрыдалась.

Всю ночь она не отходила от него, мысленно требуя, приказывая, умоляя открыть глаза, сказать хотя бы слово. Когда первые серые лучи пробились сквозь щели в жалюзи, Валентина начала говорить с сыном так, словно он был в сознании, напоминая о счастливых днях на Крите, о прогулках у подножия гор, где они собирали цветы, о музыке Паулоса, солнце и песке.

Она прижимала его ладошку к щеке, вновь и вновь рассказывая о Лондоне, о том, как они бродили по берегу Темзы и он был закутан в огромный шарф, из которого выглядывали только глаза.

Никто не тревожил Валентину. Непрерывный монолог, казалось, немного ее успокаивал. Слегка улыбаясь, она описывала путешествие на «Куин Мэри», их жизнь в «Плазе» и ежедневные походы с Руби в Центральный парк, а потом в театр, где Александр часами сидел на репетициях «Гедды Габлер». Она говорила обо всем, что они делали вместе, о людях, которых любили: Паулосе, Лейле и Саттоне. О том, как, отправившись на юг, а не на север, она стала бы горничной в Сан-Диего. О Новом Орлеане. Об их путешствии на пирогах по бесконечным мрачным болотам.

Об элегантном старомодном колесном пароходике, о неожиданном желании Александра стать профессиональным игроком. Об их пикнике. Шампанском и музыке, наполнявшей город. О креольской кухне, которую он любил.

– Ты можешь остаться, дорогой, – шептала она со слезами. – Я не отправлю тебя в школу. Только открой глаза и улыбнись мне, пожалуйста. Прошу тебя.

Ответа не было. Дверь тихо открылась, и на постель упала тень Видала. Валентина подняла глаза.

– Помоги мне спасти его, – с отчаянием попросила она. – Помоги мне, Видал.

Несколько долгих минут он стоял неподвижно, глядя на безжизненное тело сына. Сына, которого он никогда не знал. И теперь с мучительной горечью думал о том, сколько времени потрачено напрасно. Времени, которого уже не воротишь.

Лицо его застыло, став жестче и определеннее. Больше он не потеряет ни единой секунды. И не согласится жить в разлуке с сыном. Видал обнял Валентину за плечи, и долгие одинокие годы умчались прочь, словно их никогда и не было.

– Наш сын не умрет, – мягко, но с непреклонной убежденностью пообещал он. – Верь мне, любимая.

Валентина сжала его руку, сияя полными слез глазами. Он всегда прав. И не может ошибиться сейчас. Просто не может.

– Видал здесь, – сообщила она, – он хочет поговорить с тобой о кино, дорогой. О пароходах и игроках.

Длинные густые ресницы не вздрогнули. Всю ночь они дежурили у постели. Сестра несколько раз проверяла дыхание и пульс Александра, а врачи заходили каждый час, чтобы повторить осмотр. Небо посветлело – до рассвета оставалось совсем немного.

– Я так и не успела сказать ему о тебе, Видал, – призналась Валентина, прерывая молчание и задыхаясь от слез. – Несколько раз пыталась, но не смогла. Мы путешествовали на колесном пароходе, и он заявил, что хотел бы стать игроком на речных судах. Я подшутила над ним, заметив, что он просто хочет подражать Кларку Гейблу и потому сто раз ходил на «Унесенных ветром», но он ответил, что желает походить не на него, а на тебя. Что обязательно будет режиссером, когда вырастет. Она вздрогнула и снова заплакала.