Была темная ночь, когда мы спустились с ярко освещенных террас казино. Улицы были пустынны, мы поднимались к предместью, расположившемуся в первых складках горы. Дорогой мой спутник рассказал мне о своем утреннем визите. В маленьком доме, укрывшемся в глубине густого сада, он был принят после долгого ожидания у запертой двери. Мальчик с бледным лицом, напоминающий тех, которые служат в церковном хоре, открыл наконец ему, выглядывая с испугом. Секретарь губернатора был принят холодно и почти враждебно в комнате с закрытыми ставнями, с полами, устланными шелковистыми, странно раскрашенными циновками, с душистым запахом всюду расставленных цветов. Стоя на ногах, он принужден был изложить свое поручение. Он пустил в ход всю тонкость дипломата и вкрадчивость светского человека. Без всяких возражений, впрочем, он получил согласие на тайный от всех отъезд, завтра, с ранним утренним поездом, в сопровождении лишь одного жандарма, готового исполнить роль слуги. Мы стояли теперь перед оградой густого сада. Мы смутно различали свет единственного освещенного окна в маленьком доме. Мой спутник предложил мне ждать, укрывшись в тени ворот на противоположной стороне улицы. Спустя некоторое время свет в доме погас, послышался стук дверей, мы удвоили внимание. Легкая фигура, слившаяся своим черным платьем с темнотой ночи, скользнула вдоль ограды; мы осторожно последовали за ней. Мы шли быстро, улица спускалась вниз, мы возвращались в город. Мы миновали перекресток, где я недавно встречал в открытой коляске, запряженной вороными с белой звездой лошадьми, ту, которая теперь, сама не зная того, вела нас вперед, не оглядываясь.
Мы пересекли квартал торговли и удовольствий и углубились в сеть подозрительных улиц порта. Уверенно наша невольная путеводительница поворачивала то вправо, то влево. Она остановилась внезапно перед пользующейся двусмысленной славой гостиницей, в которой останавливались игроки соседних притонов и артисты ярмарочного цирка. В нижнем этаже еще было освещено болезненным светом излюбленное их кафе, украшенное заставленным разноцветными бутылками прилавком. Было поздно, столики уже опустели. Только у одного сидел, сняв шляпу, открыв коротко остриженную крепкую голову, сжимая рукой камышовую трость, посетитель в глубокой рассеянности. Мой спутник кивнул мне: та, кого мы сопровождали, после недолгого колебания вошла в кафе.
Она направилась к занятому столику. Ожидавший ее повернул голову, я увидел его худое, смуглое, плохо выбритое лицо с ярким ртом и опасно расставленными глазами. Он встал и, засунув руки в карманы, выбросил на столик серебряную монету. Все движения той, которую я видел недоступной вестницей богов, неистовой жрицей, были теперь нежны, покорны, расплавлены простым чувством, проникнуты человеческой слабостью. Я угадывал земную любовь в ее взгляде и бедное горе в ее сердце.
Они исчезли. Я хотел уходить, мой спутник насмешливо и торжествующе улыбался мне в лицо. Внезапно осветилась одна из комнат второго этажа с открытыми окнами и спущенной, колеблемой морским дыханием занавеской. Два силуэта вырисовывались на ней, замкнутые в крепком объятии. Я узнавал божественный профиль, выделявшийся с бережностью старинного рисунка, и без вражды наблюдал склонившийся к нему другой, изваянный фатально и резко, рукой страстей и пороков. Я различил поцелуй за раздуваемой ветром убогой занавеской, я слышал скептический смех моего друга, взявшего меня за локоть, чтобы увести прочь. Но я не проклинал, не осуждал после всего, что случилось в эту ночь, ту, которую называли обманщицей и комедианткой, которую называли другие богиней и которую я в эту ночь видел женщиной.
