Богиня мне мила другая - [3]

Раздумье, самоотреченье!

Когда он так глумился, я делала вид, что ничего не слышу, и читала эти строки сама себе. Тогда он уходил, даже среди ночи бывало. Прекрасно зная, что я с ума схожу от беспокойства, когда его нет. Нарочно меня мучил. Гений жестокости.

Вас, наверное, интересует, была ли наша любовь взаимной. Я сама об этом много думала и пришла к выводу: да. Только он не знал, как выразить свои чувства. Наши отношения были неизбежно духовными, а духовность не относилась к числу сильных сторон Джона.

Так все и замышлялось. Два года человек в одиночестве не выдержит, свихнется. Раньше посылали супружеские пары, но в тридцати процентах случаев все заканчивалось убийством. В социальном вакууме секс взрывоопасен.

Видите ли, кроме сбора личинок, заниматься на Венере совершенно нечем. Растить здесь ничего нельзя, включая детей. Рай для биолога? Безусловно. Однако станций, подобных этой, нужны сотни: из слизи, которую выделяют гусеницы, делают какое-то биологически активное вещество... Где же набрать столько квалифицированных биологов? Итак, задача: обеспечить станцию минимумом персонала, который не сойдет с ума от двухлетнего безделья. Решение: один человек и один киборг.

Как видите, ответ не идеальный. Я ведь пыталась убить Джона. Глупость, конечно. Теперь мне искренне жаль.

Впрочем, я бы предпочла не говорить об этом. Если не возражаете.

* * *

Вы здесь уже два дня - подумать только! Простите, что я так долго молчала. У меня был неожиданный приступ застенчивости, и в этом случае единственное лекарство - одиночество. Я призвала на помощь благую Меланхолию, и вот все прошло. Чудища затихли, Звридика вновь свободна. Ад замерз. Ха!

Впрочем, все это чушь. Почему мы постоянно говорим обо мне? Давайте поговорим о вас. Кто вы? На кого похожи? Вы хотели бы остаться на Венере? Уже два дня мы вдвоем, а я о вас ничего не знаю.

Хотите расскажу, каким вы мне представляетесь? Вы высокий - хотя, надеюсь, не настолько, чтобы испытывать неудобство в комнате с таким низким потолком, - с шоколадным загаром и смеющимися голубыми глазами. Вы веселы, но по сухи своей серьезны; сильны и в то же время ласковы.

И всюду оставляете за собой маленьких зеленых, покрытых мерзкой слизью, личинок.

О черт, простите меня. Вечно я извиняюсь. Я уже устала от этого. Я устала от полуправд и умолчаний.

Что, вам не нравится мое впечатление? Хотите уйти? Нет, это только начало. Выслушайте всю историю, и тогда, может быть, я открою дверь.

А сейчас я прочитаю «Il Penseroso» Джона Мильтона. Зто прекрасные стихи.

* * *

Ну как? Хочется в монастырь, правда? Так однажды выразился Джон.

И все же он почти никогда не жаловался на людях. Схоило ему шепнуть слово капитану корабля, который прилетал за личинками, и меня в два счета оправили бы на свалку. Но при посторонних он вел себя как истинный джентльмен.

Как же тогда все это произошло, если он был джентльмен, а я леди? Кто виноват? Боже милосердный, я сотни раз задавала себе эта вопрос. Виноваты мы оба - и никто. Виноваты обстоятельства.

Не помню сейчас, кто именно начал разговор о сексе. В первый год мы говорили обо всем, кроме этого. Но как можно было избежать этой темы? Скажем, он упомянет былую подружку, а мне это что-то напомнит...

Ничего не поделаешь, существует между противоположными полами огромное, неутолимое любопытство. Мужчине почти ничего не дано знать о женщине, и наоборот. Даже между женой и мужем бездна неупоминаемого, о чем не принято спрашивать и говорихь. Да, особенно между женой и мужем... Но в отношениях между Джоном и мной, казалось, ничто не мешало полной откровенности.

Потом... Не могу сказать точно, кто начал первым. Чудовищная ошибка! Как определить грань между полной откровенностью и эротической фантазией? Все произошло незаметно, и, прежде чем мы опомнились, появилась привычка.

Когда я спохватилась, то сразу, разумеется, ввела строгое правило: необходимо положить конец нездоровой ситуации. Сперва Джон со мной согласился. Он был смущен, как мальчишка, которого застали за неприличным занятием. Все, согласно сказали мы, кончено и забыто.

Но, как я уже говорила, это вошло в привычку. Воображение у меня было куда богаче, и Джон постепенно попал в зависимость. Он просил все новых историй - я отказывала. Тогда он обижался и замыкался в себе. В конце концов я сдавалась. Видите ли, я была влюблена в него, а как иначе я могла проявить свои чувства?

Каждый день он требовал чего-нибудь новенького. Очень тяжело, знаете, найти в том, что старо, как жизнь, какую-то свежесть. Шахерезада продержалась тысячу и одну ночь; я выдохлась после тридцати.

Я читала стихи. Самые разные, но в основном, конечно, Мильтона. Мильтон удивительно меня успокаивал.

Но, оказывается, не отдавая себе отчета, иногда - для себя - я читала вслух. Об этом мне сообщил Джон. Днем еще ладно - он пропадал в болотах, а вечерами мы разговаривали. Но когда Джон ложился спать, я читала: делать-то больше было нечего. Обычно я просматривала какой-нибудь длинный викторианский роман, однако в ту пору, о которой идех речь, я, в основном, читала Мильтона.