Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [225]

«Война не лучшее время для конструктивной работы», — сказал шеф гестапо приветливо. Глядя на него, совершенно нельзя было уловить, о чем он думает. Марк решил продолжать:

«Война не лучшее время, но другого нам не дано», — сказал он.

«Но почему вы, господин… Суров… Правильно ли я назвал ваше имя? Почему вы полагаете, что немцы, победив, обязательно должны согласиться с теми переменами, которые кажутся вам нужными?» Гестаповец теперь барабанил пальцами по столу, дружелюбно смотрел на Марка, ожидая ответа.

«Потому, мой господин», — тихо ответил Марк, — «что вы еще не победили. Россию, мой господин, многие побеждали вначале и были ею побеждены в конце. Вы выиграли много сражений, но последнего еще не было, а только оно всё решит. Политика сотрудничества с нашим народом сделает вас более подготовленными к последнему сражению. Нашей стране нужны перемены, вам — впрочем, вы лучше нашего знаете, что вам нужно. Попробуйте увязать нужное вам с тем, к чему стремимся мы, и вы станете сильнее».

«Чудесно!» — открыто засмеялся гестаповец и вслед за ним засмеялись члены его свиты. — «Мы с вами, господа», — он теперь обращался к своим, — «победоносно вернемся домой, а русские проводят нас с букетами цветов и произнесут прощальные речи, хваля нас за то, что мы дали им возможность получить желанные перемены. Чудная картина, не правда ли»? Потом он повернулся к Марку и Дробнину. «Не обижайтесь на мою шутку», — сказал он. — «Я понимаю, что русские иначе думать не могут, может быть и не должны иначе думать, но я хотел вам сказать, что Германия имеет свои интересы и свои планы на востоке Европы, и вы должны их понять. Вот, например, хоть это. Почему русские не хотят занять ясную и недвусмысленную позицию в еврейском вопросе? Евреи не только наши, но и ваши враги, они создали у вас коммунизм. Маркс, как вы знаете, был евреем».

Волна истребления евреев прокатилась в этих местах в первые месяцы войны. Что теперь хочет от них гестаповец и почему он заговорил об этом?

«Русские в оккупированных землях лишены всех позиций», — сказал Дробнин. — «Никто не спрашивал о их позиции, когда решался еврейский вопрос».

Марк испытывал чувство стыда, скорее всего и Дробнин был охвачен этим чувством — он склонял голову к плечу, хмурился, говорил с трудом. Кровавый погром, учиненный немцами, был для русских подобен открытой ране. Они жили с этой раной, никогда не забывали о ней, должны были жить.

«Я выскажу вам мое личное мнение», — сказал Марк, отводя глаза в сторону. — «То, что вы называете решением еврейского вопроса, на обычном языке называется истреблением людей. Мне довелось встретить одного древнего старца, почти святого, который сказал, что это — обрастание человека шерстью».

Гестаповец нахмурился, но потом рассмеялся. Подняв руку, он посмотрел на нее и сказал:

«Не вижу на себе шерсти. Как-то я читал, что немцы наименее волосатый народ. Там даже был подсчет. Кажется, было сказано, что у русских на тридцать процентов больше волос на теле, чем у нас, немцев».

Он смеялся, но в глазах, устремленных к Марку, было что-то холодное, оценивающее. Потом он повернулся к Дробнину и тем же спокойным и вежливым тоном сказал, что ему предстоит дать заключение по их проекту, и он видит некоторые основания поддержать его. Пообещав при случае опять навестить Дробнина, он ушел, а за ним толпой повалила его свита. Дробнин подошел к окну, рывком раскрыл его. Долго молчал, повернувшись к Марку спиной, а потом сказал:

«Он нас поддержит. Как повешенного веревка. Я думаю, что он пришел к заключению, что мы с тобой — русские дураки с нелепыми идеями».

Марк засмеялся, сказал:

«Ничего, старик, нам в дураках не впервой быть. За удовольствие сказать этому гусю, что войну немцы не выиграют, можно и большим поступиться».

Дробнин что-то вспомнил, отошел от окна.

«Тут из Ручейково татарина привели, тебя ищет».

Недоумевая, что это за татарин и почему он его ищет, Марк пошел во двор. Там была конюшня и при ней теплая будка для кучера. В ней на голых досках, положенных на деревянные козлы, спал человек. Марк разбудил его, он поднялся. Маленький, кривоногий. Шарообразная, чисто побритая голова. Пухлые щеки. Косо разрезанные щелки, а за ними блеск очень живых, подвижных глаз. Марк назвал себя. Человечек взмахнул руками, словно отгораживался от слов Марка. Несколько странно выговаривая слова, сказал:

«Я сразу узнал. Марк ты Суров. Я сразу узнал».

Марк этого человека никогда не видел. Татарин схватил его руку, крепко пожал. Он всё делал быстро, порывисто.

«Абдулла я. А ты брат товарища командира. Тетку Веру помнишь?»

Теперь Марк вцепился в руку Абдуллы, словно тот вдруг мог исчезнуть. И тут, через Абдуллу, страшное раскрылось. Абдулла состоял у Ивана в коноводах, довелось ему и своего командира мертвым видеть, и тетку Веру с молодой женой Ивана в могиле зарыть, и детей его спасать. Еще до войны Абдулла при Иване состоял, а потом демобилизовался, и к себе в колхоз на Казанщине уехал. Перед войной была выборочная мобилизация запасных, и его опять призвали, а там Иван Суров его к себе выписал и к прежнему делу приставил — коноводить.