Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [224]

Котов вернулся, осел с Марком и Коровиным в их берлоге. Этот всё больше на койке валялся и на губной гармошке играл. Говорил, что ждет, когда родина позовет, и в подвале оружейный арсенал создавал. Где он оружие добывал, Марк не знал, но не мешал ему. Котов из тех, что только в вооруженного человека верят.

Нельзя сказать, что они по плану действовали — не было у них плана, и не они события, а события их вели. В те дни совсем новая русская завязь возникала, наружно она с немецким делом в России была связана, но зерно в ней было свое, русское. Немцы начинали первые неудачи нести. Их наступление на Ленинград было остановлено, превратилось в блокаду. После того, как в первую военную зиму они были отброшены от Москвы, снова приблизиться к ней им не удавалось. На Волге они уперлись в Сталинград. Фронт в России требовал больше живой силы, чем имели немцы. Проблема тыла смыкалась для них с проблемой фронта. Тыл был необозрим. Он молчал, покорялся немецкой оккупации, но всё же немцы должны были держать в нем свои войска, хотя фронт нуждался в них. Идея привлечения русского населения для общей борьбы против коммунизма выдвигалась германскими военными штабами и отвергалась Гитлером. Он пришел в Россию победить и покорить — как смеют его штабы в России советовать ему договориться с русскими?

Но война имеет свою логику. Немецкие штабы хотели действовать. Они брали в немецкие войска русских добровольцев. В лагерях пленных шла вербовка. Люди вербовались. Пусть немцы только выпустят их, а там будет видно. Их выпускали из лагерей, и они появлялись в немецкой военной форме. Русские ребята, поставленные жизнью перед огромными и трудными вопросами.

Марк, как мы сказали, не сразу вовлекся в дела тех дней, но и уйти от них он уже не мог. Перед ним раскрывалась совсем новая Россия, которой он не знал. Россия исканий. Он говорил с русскими добровольцами у немцев и те спрашивали: что делать? Он бывал в школах, в которых прежние учителя учили прежних детей по прежним учебникам, вымарав из них восхваления Ленина и Сталина. Ему доводилось встречаться с такими людьми, как Никифоров — интеллигенция, ощутившая, что ею что-то должно быть сделано — и опять тот же вопрос: что должно быть сделано?

Однажды Дробнин прислал за Марком. В городской управе было тихо, как на кладбище. Дробнин, заметно больше взволнованный, чем обыкновенно, сказал ему, что сейчас сюда пожалует шеф Гестапо, а зачем — он не знает. Тот пришел в сопровождении целой свиты гестаповцев. Переводчиком при нем был молодой литовец. Люди черных погон и мертвых голов. Марк видел их на улицах, но разговаривать с ними ему не доводилось. Шеф гестапо был человеком лет сорока. Высокий. Продолговатое лицо. Очень бледный нос. Тонкие, неожиданно яркие губы. Дробнину он сказал, что пришел без всякого определенного дела, просто познакомиться. Даже произнес какой-то комплимент в его адрес. Гестапо, мол, осведомлено о деятельности герра Дробнина и относится к ней с полной симпатией. Дробнин представил Марка, гестаповец слегка наклонил голову и сказал, что он вполне одобряет действия герра Дробнина, который окружил себя дельными помощниками. Это звучало чем-то вроде похвалы Марку.

Скоро обнаружилась и истинная причина визита. Шеф хотел бы иметь больше сведений о том, как герр Дробнин и его помощники представляют себе привлечение русских на немецкую сторону. Он так и сказал — на немецкую сторону, хотя в записке, которую они составили и Дробнин представил немецкому военному штабу, речь шла о другом. Они писали в ней, что немцы должны искать сотрудничества с русскими и дать им возможность организоваться. Дробнин вынул из стола копию записки, протянул ее шефу гестапо, но тот не взял. Сказал, что у него есть копия, полученная им из штаба.

«Я пришел к вам с частным визитом, мои господа», — сказал гестаповец. «Прошу смотреть на нашу встречу, как на свидание добрых соседей». Заметив тень, мелькнувшую на лице Дробнина, гестаповец усмехнулся, но вполне открыто сказал: «Понимаю, что соседство с гестапо не всем по душе, но я надеюсь, что вы признаете власть неустранимых фактов. Таким неустранимым фактом является и гестапо».

Дробнин начал излагать их проект. Литовец быстро и уверенно переводил его слова, а шеф гестапо слушал и согласно кивал головой. Но до конца слушать у него не было охоты. Он прервал Дробнина.

«Нет смысла повторять написанное», — сказал он. — «И нет смысла скрывать от вас, что военное командование, которое, как всякое военное командование, имеет слабо развитые способности политически мыслить, с полной симпатией относится к вашей записке. Признаюсь даже в том, что я сам не вижу, почему бы не согласиться с вами. Мы ведь хотим, чтобы русские правильно поняли нашу миссию в России. Мы пришли освободить вас от коммунизма. С нами вам всегда будет хорошо, без нас — всегда плохо. Воспитывать русских в духе понимания Германии могут лишь сами русские».

«Но прежде нам нужно воспитаться в понимании самих себя», — сказал Дробнин и очень сильно побледнел. Марк пришел ему на помощь:

«Наш проект», — сказал он — «основан на мысли, что миллионы русских, находящихся ныне под немецкой оккупацией, могут уже теперь выразить свою волю к переменам в России. Вы, конечно, понимаете, что наша страна, как никакая другая в мире, нуждается в переменах, и от их характера зависит будущее, в том числе и отношения с вашей страной».