Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [223]

Марк раскрывался для неведомого будущего. Содрогался в агонии, но раскрывался. Ясным, понятным, повелительным было лишь сознание, что будущее — тьма, и он должен идти в нее, должен! Высоков повернул его лицом к той правде, от которой он уходил всю жизнь. Обнажился шлак прежних заблуждений, прежнего недоверия к себе, покорности, вырастающей из духовной слабости, инерции, безжалостно влекшей его через пороги зла.

Виктор Емельянович когда-то сказал, что человек рождается много раз. Маркова агония была еще одним его рождением.

XXVI. Новина

Вернувшись в город, Марк поселился в полуразрушенном здании. В нем когда-то был магазин, но теперь торговать всё равно было нечем. Из домика Ксении Павловны он ушел — боялся навлечь беду на хозяйку и Марию. Коровин в разваленном магазине сгреб и вынес отсыревший мусор, заделал разбитые окна кусками фанеры, пристроил в углу печку, и получилось не так уж и плохо — в их обстоятельствах с такой берлогой вполне можно было мириться. Имела она и особое достоинство — в ней было просторно и надежно. Люди могли собираться в ней, разговаривать меж собой без риска быть подслушанными. Сюда часто приходил Дробнин, Владимиров, многие другие. Приезжали Никифоров и Кулешов, люди от Высокова. Тут обдумывалось, обсуждалось их дело.

Это было странное время, и в очень странном мире жили тогда люди. Оккупированная земля создавала свой собственный жизненный строй. Немецкая оккупация была его поверхностью. В глубине происходило много такого, чего сразу и определить-то нельзя. Оно рождалось из отвержения прошлого. Прошлого не хотели. На этом отвержении вскармливалось общее. На нем же грибами-мухоморами вырастали явления измены, ухода от народа к победоносному завоевателю. В немецких учреждениях на оккупированной земле были русские сотрудники. Они были даже в гестапо. С каких-то темных низов поднималась муть, она оседала в немецких учреждениях, загрязняла всю русскую жизнь. Эту человеческую муть ненавидели. И боялись ее. Гестапо имело своих наблюдающих в русских учреждениях. Городская управа перестала быть безопасным местом даже для самого Дробнина. Маркова берлога была надежнее.

Марк не сразу вовлекся в те дела, которые вели люди, насовсем примкнувшие к Высокову, но скоро он очень близко сошелся с Дробниным. Трагически одинокий человек. Внешне похож на Вавилова, душевно напоминает Семена. Как и Высоков, точно знает, что их место в войне здесь, с брошенным народом. Ему приходится общаться с немцами, но трудно себе представить человека более чуждого им, чем он. Хранит в памяти примеры, близкие их положению. Ленин принимал от немцев денежные субсидии, на них готовил большевистский переворот, а ведь немцы тогда, как и теперь, находились в войне с Россией. До душевных судорог ненавидит самую мысль о немцах на русской земле, но говорит, что если бы они сейчас уходили, то их нужно было бы удерживать за полы.

«Мы от них не денежную, а иную субсидию берем — время. Оно нам дороже всего прочего».

Дробнин был весь погружен в дела, говорил мало, но был ясен Марку и всем его друзьям. Такой пойдет до конца. В нем было что-то и от тех ребят из тринадцатого отряда, которыми, для них незаметно, владело тяжкое чувство, что они должны что-то искупать. Как у многих тогда, у Дробнина воля к действию освещалась не столько ясностью цели, сколько отвержением прошлого и сознанием, что само действие приведет их к цели.

«Посмотрите, что происходит кругом», — как-то говорил Дробнин в обиталище Марка. — «Россия поднимается. В горе, в ярости поднимается, и в воле к новому».

Высоков прислал к ним в город Никифорова, и он прижился с ними. Восторженный одиночка. Его восторг рождался из того, что он открыл сам себя. До войны был инженером в Гомеле. Когда советские войска отступали, истребительный отряд попытался взорвать завод, на котором он работал. А с этим заводом связана жизнь семисот рабочих семейств. Рабочие атаковали истребителей, прогнали их. Среди атакующих был и Никифоров. Это был миг открытия самого себя, о котором он потом рассказывал Марку. До войны мало задумывался. Просто жил, как живут многие. Даже особых несогласий с тем, что происходило, у него не было. Конечно, понимал, что все эти суды, крики о строительстве социализма, вакханалия арестов, высылок, казней — всё это вытекает из какой-то органической склонности ко злу, но думал — в партии миллионы, пусть эти миллионы заговорят. Потом, когда началась война, увидел — кругом гниль, всё разваливается. Мысль была людей поднять и немца перед городом остановить — не такой же он непреоборимый, но вместо этого пришлось своих атаковать, если людей, истреблявших народное добро, можно назвать своими. Потом уже не мог остановиться. Когда немцы заняли город, он из гомельчан создал отряд для защиты порядка.

Деревня тогда ринулась в город, дома и квартиры бежавшей партийной знати грабили. Это еще ничего, но начались убийства, поджоги, сведение личных счетов. Потом, когда всё это удалось хоть отчасти утихомирить, Никифоров поехал помогать Кулешову, через него к Высокову прибился. Признавался, что до войны всегда себя робким считал, но убедился, что страх можно в себе подавить. Говорил об этом Марку так, как будто первый это открытие сделал.