Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [222]

«Я вернусь в свой город», — сказал Марк. — «Называю его своим, хотя в нем немцы. Своего у меня там только лагерь пленных. Впрочем, вру. Там еще Мария, если она не уехала. Что вы хотите от меня, Леонид Семенович?»

Высоков приподнялся на своем ложе, потянулся к нему, положил руку ему на плечо. У него были влажные глаза.

«Я знал, что вы так решите», — сказал он. — «Не мучайте себя такими вопросами, как предательство. Может быть, нас и назовут так, но вы-то сами знаете, кто мы! Нельзя уходить от народа, если народ захвачен врагом. Спасибо, что вы передумали, хотя если бы ушли от нас, недругом всё одно не стали бы. О том, что делать, поговорим, а сейчас пойдите к деду Осипу, он хотел видеть вас».

Марк всунулся в каморку деда Осипа, именно всунулся, а не вошел. В ней всё пространство было занято деревянной кроватью — большая, по-деревенски прочная кровать. Места в каморке оставалось только для одного стула. Марк сел на него, упирался коленями в кровать, а спиной в дверь. Дед Осип, лежа на кровати, кивал головой, тихонько вздыхал, а дождавшись, когда Марк уселся, заговорил:

«В сомнении ты, вот что я тебе скажу», — сказал он. — «В большом сомнении».

Лесной гном разгадал Марка. Это правда, что он решил вернуться в город к Марии, Дробнину, Владимирову, но от этого решения до избавления от сомнений было еще очень далеко. С дедом Осипом Марку было совсем легко говорить. О лагере, о Марии, о старых руках матери, удерживающих в его видении немецкий танк, обороняя детей — обо всём он рассказал ему. В конце сказал, что он за Высоковым чует правду, а охватить ее не может. Словно жалуясь деду, словно готовый осудить себя, сказал:

«Может быть, правда Высокова, такая большая, что я и не в силах ее понять. Может быть, и сделать нельзя того, что в мыслях Леонида Семеновича живет».

«А ты потрошку», — ласково сказал гном. — «Полегонечку. Господь никому всего дела не назначает, каждому долю отводит. Ты и сделай то, что на твою долю падает, другой свое совершит, а потом, когда все добрые дела сложатся, целая Божья правда выйдет».

Дед закрыл глаза, сразу стал похож на мертвого и руки на груди сложил словно к положению во гроб приготовлен. Но пальцы легонько шевелились. Потом он открыл глаза, и сразу стал живым — в глазах-озерцах вся живая сила. Сказал очень ласково:

«Это ж у тебя, сынок, от привычки. Люди по привычке живут и трудно им меняться. Ведь ты, небось, не о самой правде думаешь, а хорошо ли для нее время, не подождать ли другого. А оно ждать нельзя. Правду надо творить и тогда, когда ты в силе, и когда вовсе без силы. Если человек, правду зная, подходящего времени ждет, чтоб показать ее, так он ведь никогда не дождется. Такой человек не живую, а мертвую правду носит в себе».

Марк всё еще хотел свою, мертвую, по словам деда Осипа, правду защитить, и сказал: «Война, дедушка, она многое меняет. Наши с немцами бьются, а мы тут вроде с врагами примиряемся, от общего дела уходим». Подумал, что это Высокову уже было сказано. Заговорил о другом:

«Посмотрите, что они с евреями сделали. Можно ли закрыть глаза на это преступление?», — сказал он.

Гном шевельнул головой, опустил веки и скрыл под ними озерца глаз, опять стал похож на мертвого. Но ответил тем же ласковым, ровным голосом:

«Преступление, человекоубивство — всё это не те слова, всё это вершки. А корешок, сынок, вот в чем — человек опять шерстью обрастает. Господь человека над всем поставил, а он хочет ниже всего быть и шерсть на нем растет. Иудеи, опять же пострадав, правду ту открывают. Это страшно, если человек в шерсти. Тогда ведь ничего не было, нет, и не нужно, чтоб было».

Со своего места заговорил Высоков.

«Дед Осип правду говорит», — сказал он. — «Происходит прорыв звериного в человеческое. Но процесс обрастания человека шерстью приостановим. Нельзя о немцах судить по Гитлеру и эсэсовцам, как нельзя наш народ судить по Сталину и чекистам. Каждый народ имеет право на своих мерзавцев».

Они говорили до самого вечера, обо всём договорились и вечером распрощались. Дед Осип спал, сквозь сон прошептал какие-то слова, потом открыл глаза и потрепал Марка по рукаву — совсем ослаб старик. Высоков вышел проводить Марка. Он стоял у избы, опираясь на палку. В обратный путь их вел не только Володя, но и тот самый парень со шпорами, который встретил их, когда они приехали. Он проведет их лесными тропками через царство Непроходимого, и им нужна ночь, чтобы пройти. Гулко ударил колокол, созывающий людей в церковь. Глубоким было предвечернее небо. Марку было грустно. Высоков стоял перед ним, чему-то улыбался. Худ, согбен, а кажется, что он тут самый сильный. В Марке колыхнулась жалость к нему. Ведь он знавал его в Москве, красавцем-комдивом знавал. А теперь… Худ, согбен, немощен, а кажется — самый сильный.

«Леонид Семенович, можно мне обнять вас?» — спросил Марк взволнованно.

Высоков вытянул правую руку, тяжело оперся ею на его плечо и так, опираясь, выпрямился, посмотрел Марку в глаза, обнял его и сказал совсем просто: «Увидимся еще».

Марк ехал в обратную дорогу. Прежнее решение оказалось отмененным. Прежний его путь сначала перерезал Непроходимый, а потом Высоков. В том и другом — отмена простых решений Марка. Это ввергало Марка в агонию. У него нет права на простые решения. В их простоте — ложь. И страх. И неверие в себя. И измена самому себе.