Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [220]

«Нет, не скажу», — признался Марк. — «Но всему свое время».

Марк упрямо держался за свое. Тут между ним и Высоковым — пропасть, кто из них переступит ее? Марк опять заговорил — народ, мол, вооружен, научен опытом, но главное — немцы на русской земле, вот что главное. Высоков не перебивал его, чуть-чуть улыбался, чуть-чуть покачивал головой из стороны в сторону, и Марк видел, что и улыбкой этой, и покачиванием головы Высоков выражает несогласие с ним — не только с тем, что Марк уже сказал, но и с тем, что он еще скажет, если будет стоять на прежнем.

«Хорошо», — хрипло выговорил Марк. — «Вы, Леонид Семенович, знаете, что за многое можно с нас спросить. Сознаем это, приемлем и кару, но ведь есть не только мы, а есть родина, наши люди, дети, дорогие могилы предков, я уж не знаю, что еще, но много чего есть, что больше, важнее нас и нашей судьбы, есть, наконец, необходимость искупления. Разве коммунист должен отвергать искупление, считать себя безгрешным?»

Высоков почему-то с вспыхнувшим на миг интересом взглянул на Марка, но потом приглушил блеск глаз и заговорил тихо, рассудительно.

«Нет», — сказал он. — «И коммунист человек, хоть это и звучит странно. В его воображаемом виде, коммунист существо более или менее бесполое, безгрешное, погруженное в расплывчатое будущее и отвергающее настоящее, а человек всегда в настоящем, а в нем есть и грехи, и заблуждения, и падения, и мелкие страсти, и большое горе, есть всё, из чего по-настоящему и слагается жизнь. Есть, в частности, суровая необходимость судить самого себя за ошибки, и промахи, и заблуждения; есть необходимость менять форму мышления, действия, веры, чтобы до конца оставаться человеком. Вот, вы сказали об искуплении, я рад был услышать это от вас. Искупление означает, что человек отвергает прежнее, сбрасывает с себя ту форму бытия, в которой ему тесно или в которой он вынужден был совершить такое, что должно быть искуплено. Мысль об искуплении отменяет вас, как коммуниста, но зато она возвращает вас к вашему человеческому. Не говорите мне, что коммунизм может быть другим, а не тем, над которым мы хлопотали — в теории да, в жизни, скорее всего, нет. Жизнь всегда поправляет теории и часто делает это так, что от них одни лишь черепки остаются. Не думаете ли вы, Марк Тимофеевич, что она ничего не оставила и от нашей веры в коммунизм? Кроме, пожалуй, воли к искуплению».

Высоков устал, он сжимал в кулак, потом опять разжимал свои длинные пальцы. Марк отодвинулся, чтобы встать, но он положил ему руку на колено, удержал на месте.

«Я еще хочу сказать вам вот что», — тихо проговорил он. — «Не берите, Марк Тимофеевич, слишком много на самого себя. Когда я говорил о нашей ответственности, я вовсе не имел в виду, что мы всё должны поставить себе в вину. Вопрос, как мне кажется, стоит проще. Сейчас наши люди в боях против немцев исполняют свою часть дела, мы же здесь в паузе тишины, как я сказал не очень удачно. Под немцами миллионы русского населения. При всех бедах, здесь в людях пробудилась воля к новому. Вторая часть единого дела — заложить основы для нового уже теперь, при войне. Поверьте мне, что многим людям и там, на другой стороне фронта, это новое кажется таким же необходимым, как нам здесь. Без него победа над немцем будет полупобедой, а может быть и поражением».

«Я знаю, о чем вы говорите», — сказал Марк. — «Нет, не знаю, а чувствую. Новое — это отмена всего, что мы делали, отмена всей нашей жизни, потеря собственного лица».

«Новое — исправление всего, что мы делали, а не отмена нашей жизни. Оправдание для всей нашей жизни», — опять тихо сказал Высоков. — «Мы включены в процесс развития, а он неостановим. Наш вчерашний день — этап этого развития. Война вводит Россию, хотя не только Россию, а и весь мир, в новый этап. Вы хотите этому сопротивляться? Хотите растянуть вчерашний день? Хотите позволить новому дню наступить лишь тогда, когда вы готовы его принять? Так, Марк Тимофеевич, не бывает, если, конечно, не принимать всерьез Иисуса Навина, остановившего солнце».

Высоков подождал, но Марк молчал, прятал от него глаза.

«Всё это и сложно, и одновременно очень просто», — опять заговорил Высоков. — «Ведь дело не в словах. Как говорится, назови меня хоть горшком, но только в печку не ставь. Ярлык — дело пустяшное. Дело идет о закономерности русского развития, вот что важно. И еще о том, чтобы иметь мужество видеть, что жизнь требует от нас нового крутого поворота. Куда и как? Это большие вопросы, Марк Тимофеевич, и тут я с вами согласен — в конце концов придут другие люди, которые их решат. Они отгребут в прошлое то, что мы натворили, может быть и нас самих отгребут, но многое и оставят».

«При всей греховности нашего времени и наших дел, Россия ныне совсем не та, какой она была в начале нашего опыта. Новое отменяет прежнее, но всякое новое — продолжение старого. Так и в нашем случае. Будущее, каким бы оно ни было, возьмет многое от нашего настоящего, а это значит, что у нас нет причин казнить себя за всё, что мы делали. Плохо ли, хорошо ли, но мы проделали огромный исторический опыт, и провалились. Продолжение должно пасть на другие плечи. Пусть это нас не смутит — всегда так бывает. Раньше всего другого, мы должны примириться с мыслью — вовсе не легкой — что поворот, крутой поворот, нужен и неизбежен. Мы пытались — и многие из нас пытались вполне искренне — перелить нашу родину в опоки марксизма, интернационализма, социализма и прочих измов, но оказалось, что без практических сталинских обручей из этого ничего не выходит. И с обручами не выходит, хоть недостатка в усилиях не было. Вам ли не знать, о чем я говорю!». Высоков перевернулся на спину, теперь полулежал. Заговорил: «Россия должна сбросить обручи, называйте их как угодно. Думать о том, куда она, безобручная, пойдет, нет смысла — будущее всегда гадательно. Пойдет к лучшему, в это можно верить. Начнет учиться свободе, которой она никогда не знала… Нет, далеко не на все вопросы я мог бы ответить, но тоску по классификации нас самих я понимаю — привычка. Не находя для себя новых ярлыков, мы цепляемся за старые. Дробнин, например, уверяет, что коммунизм содержится и в евангельских заповедях. Но в тот момент, когда он это подумал или сказал, он отверг коммунизм, так как коммунизм мог кое-что украсть от евангельских заповедей, но это не отменяет заповеди и не ставит коммунизм на их место. Как видите, люди, рванувшиеся к новизне, отвергают практический коммунизм, но, как Дробнин, ищут его морально-нравственного и даже религиозного воплощения, ищут из тоски по ярлыкам. Не думаю, что вы или я вполне согласимся с ними. Вот вы, например. Вы уже не тот, каким я вас знал. Но переставши быть тем увлекающимся Суровым, каким вы когда-то были, вы не знаете, кто же вы теперь и из страха перед этим незнанием порываетесь хоть по форме оставаться прежним. Всё это потому, что в нас очень туго возникают новые решения, мы от них обороняемся, требуем точного изма, прикрепленного к ним. А бывают времена, когда нужно отбросить все ярлыки и открыть себя для требований жизни, не пытаясь эти требования подгонять по прокрустову ложу наших теорий. Мы сейчас с вами в таком времени и в таких обстоятельствах, Марк Тимофеевич — странных, трудных, но и проверяющих ценность человека».