Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [219]

Высоков был очень серьезным, когда сказал: «Не ждите, Марк Тимофеевич, что у меня есть ответы на эти вопросы, но возражение у меня готово. Если победа над немцами будет достигнута без всего другого, то всё другое можете спокойно присоединить к тем добрым побуждениям, которыми устлана дорога в ад. Раньше, чем счет к немцам, у нашего народа был и есть счет к своим, к вам и ко мне, в частности. Я не отношусь к числу тех, что валят всю вину на Сталина. Каждый из нас, коммунистов, да и не только коммунистов, имеет меру своей ответственности, речь сейчас не об этом. Речь о том, что простая победа над иноземным врагом — мало для нашего народа».

Марк готов был принять и это, но ведь все другие задачи должны отступать перед главной.

«В гражданской войне всё было ясно», — сказал он. — «Победить, это всё, что люди в ней знали…»

Высоков прервал его, не дал договорить.

«Опять не могу согласиться с вами», — сказал он. — «Победить — да, но наряду с этим, а не где-то позади, стояла вся сумма задач, во имя которых нужно победить… Боюсь, что заговорю лапидарными истинами, но не могу удержаться, чтобы не сказать — мы, Марк Тимофеевич, отравлены ядом максимального упрощения всего и вся, введенным в нас в лошадиной, можно сказать, дозе. Теории и вероучения тем плохи, что они всё объясняют, дают единую мерку для всего, совершенно не заботясь о том, что жизнь часто требует совершенно иных измерений. Вот, вы упомянули гражданскую войну. Упрощенно — на одной стороне трудовой народ, отменяющий неправду и зло старого, а на другой — защитники старого, эксплуататоры, буржуи и прочее в этом роде. Так ли это? Отвечает ли это правде? Это отвечает той простой и единой мерке победителей, которой мы хотели всё мерить, но правде отвечает? Я думаю, что, отбросив нашу мерку, нам придется признать, что у белого движения была своя правда, и в свете дальнейшего не такая уж и худосочная. Оно было попыткой сдержать наш анархический, опасный бунт, который мог принести и принес России неисчислимые беды. Тогда была война, первым фронтовым большевиком был тот солдат, который созрел не столько для революции, сколько для дезертирства. Слов нет, происходило крушение старого, но в круге этого развала одни хотели защитить Россию, а другим на Россию было наплевать. Победили те, которым наплевать, и установили они железную истину, что всякий, кто был, есть и будет против них — слуга дьявола и подлежит истреблению. В белом движении не люди голубой крови, а фронтовые солдаты и офицеры сражались, а мы о них — враги трудового народа! В нем было много такого, что способно украсить историю любого народа, а мы — нам не подходит, сгружай на свалку. Я всё чаще с нежностью думаю о юнкерах и подростках кадетах. Зеленая молодежь, а как она чуяла Россию! Хотела ее на своих неокрепших плечах удержать от падения, а мы ее к позорному столбу. Защитники, мол, привилегий. С таким упрощением можно, конечно, жить, даже удобно, но когда увидишь его нутро, становится противно… Так то, дорогой мой друг, Суров».

«Всё это может быть и верно», — горячо заговорил Марк, — «но ведь сейчас не время углубляться во всё это, сейчас верить нужно в одно — в необходимость прогнать немцев, всё другое будет неправильно, всё другое будет опасно».

Высоков опять остановил Марка. Он смотрел на него мягко, дружелюбно, но не соглашался с ним — это было видно по печальной усмешке, копящейся в уголках его глаз.

«Кто знает, что правильно и что неправильно?» — всё тем же тихим голосом спросил Высоков. — «Всё время боюсь, что много слов произношу, но вы меня толкаете на это… По-моему правильно всё, во что человек верит, сам по себе верит, не во зло другим, а в добро другим верит. А самая надежная вера та, что основана на опыте. Мало ли у нас с вами опыта, чтобы знать, во что верить, и нужно ли нашу веру обкарнать до простейшего убеждения, что немцы должны быть прогнаны! Вы скажете, что это странная точка зрения для коммуниста, и я соглашусь — странная. Но уверены ли вы в том, что вы и я остаемся коммунистами? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно поглядеть в корень вещей. Стали ли вы коммунистом потому, что уверовали в Маркса и прочих апостолов? Скорее всего, нет. Помнится, вы говорили мне в Москве, что вы всё делали в те времена не по знанию, а по чувству. Это и для меня верно. Многие ли из нас читали Маркса, а коммунистами мы, тем не менее, становились. Это ведь потому, что наш коммунизм в нашем сознании был формой служения народу, во всяком случае, мы сами так о нем думали. На поверку оказалось, что форма плохая, вредная, народу во зло. Что же, прикажете держаться за нее? Что там думал Маркс, я не знаю и, в общем, мало интересуюсь, а вот, что думает Иван с трудоднями из колхозного села Голодрановки, мне не безразлично — живу я с этим Иваном, а не с Марксом, отвечаю за него, и он — брат мой, данный мне Богом, историей, судьбой — как хотите, но брат. Вот почему, когда Иван с трудоднями, но без хлеба на них, послан нами на фронт, я хочу видеть и знать, что даст ему его солдатская мука, какой будет жизнь после победы, отменится ли Голодрановка, или останется она на времена вечные… Вот последнего я не хочу вместе с братом моим Иваном. Я хочу знать, что думает Иван, к чему он рвется, и думать вместе с ним, и рваться вместе с ним… Ведь не скажете же вы, что народ наш только и живет теперь желанием немца прогнать, а Сталина и наш режим сохранить и закрепить?»