Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [218]

Высоков, говоря всё это, внимательно разглядывал Марка. Сказал:

«Должен признаться, что и вас время не приукрасило. Вы мне кажетесь состоящим из одних узловатых костей… О вас мы узнали от Котова, когда он к нам прибился. Мы тогда с доктором Залкиндом связь нашли. Он не был оптимистом и сообщал, что ваши шансы на жизнь равны нулю. Но вы его обманули, чему и он и мы очень радовались».

Тут из-за перегородки вышел лесной гном — до этого он покашливанием весть о себе подавал — дед Осип. Марк встал, отодвинулся, а гном подошел к Высокому и опустил желтую маленькую ручку ему на плечо. Сказал скрипуче, но ласково:

«Ты, Левонид, лягай. Это ничего, что тут гость, а ты лягай».

Высоков послушно лег на койку, вздохнул с облегчением. Сказал Марку:

«Не обессудьте. В лежачем положении я все мировые вопросы могу решить; в лежачем виде я богатырем себя ощущаю, а в ином положении — жалкое зрелище».

Высоков смотрел на Марка так, словно запрещал ему жалеть его. Дед Осип укутал его ноги одеялом, только потом повернулся к Марку. Действительно, лесной гном. Лицо маленькое, сморщенное, носатое. Узенький лоб в гармошке морщин неприметно переходит в лысину. Голова тыквенной формы, какая бывает у новорожденных да еще у глубоких стариков. Главное гному большой нос положен и глаза светлые; о носе мы сказали — был он большим и кончиком кверху тянулся, а глаза у деда были такие, что для рождественской открытки лучшие и придумать нельзя — голубые и до прозрачности чистые. Сходство деда Осипа с лесным гномом многим другим подкреплялось. Передвигался он на тоненьких ножках, росту был очень малого, весь белый, словно на свете только белое и есть. Одеяние его состояло из длинной рубахи домотканного полотна, рубаха у горла тесемочкой завязывалась, на ногах полотняные порты, чистые онучки, старозаветные лапти.

Тут у нас возникает опасение, что прочитает всё это человек, и скажет: откуда сие — лапти, домотканное полотно и прочее, что в старину бывало, а в наш век социализма и индустриализации немыслимо? Придется и на это ответить. Лапти не так уж и чужды соцстроительству, и они свое место в нем имеют. Люди дотошные могут установить, что в обширных планах госзаготовок и лапти не были обойдены, а заготавливали их, конечно, не на экспорт и не для того, чтобы в музеях показывать. Лапти вместо кожаной обуви выдавались сплавщикам на северных реках. В лаптях концлагерников водили. В сельпо кожаные сапоги купить было немыслимо, а лапти — пожалуйста. Следовательно, ничего удивительного нет в том, что дед Осип в лаптях был, так как нужно же еще иметь в виду и то, что Ручейково лежит в белорусской стороне, о белорусах же давно сказано, что они залезают на дерево босыми, а слезают обутыми, да еще пять пар обуви про запас имеют.

Марк с любопытством рассматривал деда Осипа — не часто такого встретишь — а тот улыбался, кивал ему головой, словно уже давно его знает.

«Вот и тебя Господь в Ручейково привел», — сказал он ласково, и ласка слов в полной и конечной мере совпадала с выражением голубых, на озерца похожих глаз. — «Господь ведь как, Он долго водит, но завсегда приводит».

Дед поднял руку, размашисто перекрестил Марка, и с тем ушел за свою перегородку.

Так начались те три дня, что проложили ясно видимую новую межу через Маркову жизнь. После, вспоминая эти дни, он дивился самому себе. Высоков, не говоря уже о деде Осипе, не оказывал на него заметного влияния. Это в самом Марке вдруг обнаружилось нечто двойственное, словно в нем жило два не примирившихся между собой человека, и один был близок к Высокову, а другой — прежний Марк с его прежними решениями. Эти два Марка боролись меж собой, а Высоков, словно зритель, подавал свой голос откуда-то со стороны.

Марк рассказывал Высокову о себе, но, странное дело, ему почти что нечего было сказать. Ну, водил отряд по лесам, попал в плен, в лагере был, тифом заболел, у доброй Ксении Павловны пристанище дали, и тут Залкинд его на ноги поставил. Рассказывал, а сам чувствовал, что здесь, рядом, мысль, которую он обязательно должен поймать. И поймал.

«Как хорошо, что я в Ручейково повернул», — сказал он. — «Мы найдем способ к своим перебраться. У меня есть некоторый опыт». Он подумал о маршале Щеглове, но не стал рассказывать. «Мы обязательно найдем способ перейти к своим».

«Это, действительно, хорошо, что вы в Ручейково повернули», — тихо сказал Высоков. — «Но переходить фронт вам придется без меня, так как я, Марк Тимофеевич, и тут среди своих».

Казалось бы, что Высоков ничего особенного не сказал, а Марку показалось, что он нажал пальцем на ту болезненную точку в его сознании, в которой происходит отвержение прежних решений и прежней простоты. Марк начал говорить, как им важно победить немцев, прогнать их. Чувствовал, что ненужные слова — Высоков лучше его всё это знает — но остановиться не мог. Высоков терпеливо выслушал, а потом спросил, думает ли Марк, что всё их дело в изгнании немцев? Нет, Марк понимал, что победить немцев — лишь часть дела, но нельзя же совершить всё сразу!

«После немцев будут другие дела. Народ вооружен, его на полпути не остановишь», — сказал он.