Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [217]

После этого вполне логичным было сказать: к Высокову! Он сказал это Володе, и они приехали в Ручейково. И вот, он у домика деда Осипа, к которому его привел Котов. Скрипучие ступеньки крылечка. Изба от старости осела в углах, нижние венцы подгнили. Марк нащупал щеколду, постучал, и дверь открылась. За нею был человек, странно смотрящий на него снизу вверх. Сгорблен, опирается на суковатую палку, но в облике, в фигуре что-то сильное, крупное. Снаружи был день — ночь в это время года поздно укутывает землю — а в избе горела керосиновая лампа. Бросалась в глаза чернь бревенчатых стен, потолочные балки казались черными дорогами, ведущими в неведомое. Человек, открывший дверь, отошел к столу, повернулся к Марку.

«Давайте-ка еще раз поглядим друг на друга», — сказал он. Тонкое длинноносое лицо было теперь хорошо освещено. Знакомые, усмешливые глаза Провского. Нависающий над ними широкий лоб. Марк узнал его, но сразу не мог поверить самому себе. А горбун спрашивал:

«Не узнаёте? А ведь нового во мне только борода». У него была небольшая, коротко подстриженная борода. «Всё остальное прежнее. Неужели не узнали?»

«Узнал, но не верю», — сказал Марк. Он рывком выбросил вперед руку, почувствовал сильное пожатие, которым его руку встретил горбун, воскликнул: «Но, товарищ генерал-лейтенант! Вы ведь погибли. Мне сказали…»

В лагере пленных ему доводилось встречать командиров из корпуса Провского, и они в один голос говорили — Провский погиб. Даже были известны подробности — спасаясь от плена, застрелился. А теперь он был перед Марком — согбенный, опирающийся на палку, но живой. Говорил с усмешкой, так хорошо знакомой Марку:

«Чтобы вы окончательно убедились в том, что я не призрак, я распрямлюсь».

Сжав бока ладонями рук, он с трудом распрямился и стал вовсе похожим на прежнего Провского. Побыв в распрямленном состоянии с минуту, опять согнулся, превратился в горбуна.

«Слухи о моей смерти несколько преждевременны», — сказал он, садясь на железную койку, стоящую у стены. Марку он показал на стул возле себя. — «Так ведь, кажется, где-то написано? Несколько преждевременны».

У Провского были худые ладони с очень длинными пальцами, он держал их на коленях.

«Но, товарищ генерал-лейтенант», — всё еще не мог придти в себя Марк. — «Вы здесь, в таком виде!»

Он умолк. Не подумал бы Провский, что он говорит о его физическом убожестве. Но Провский заговорил о другом. Кивая головой в такт своим словам, он сказал, что хотел бы нечто пояснить Марку с самого начала.

«Здесь я — Высоков», — сообщил он. — «Имя выбирал не сам, и потому оно несколько претенциозно. О Провском знает дед Осип и еще несколько человек. К ним прибавляетесь вы. Как их, так и вас, прошу об этом забыть. Смерть Провского отмечена в военных сводках, и не к чему портить обедню».

«Но вы… В глухомани, в оторванности от всего».

Провский вдруг склонил на бок голову.

«Прислушайтесь, Марк Тимофеевич», — тихо произнес он.

Марк прислушался, ничего не услышал и сказал об этом Провскому, которого нам дальше придется называть Высоковым.

«Говорите, что всё тихо?» — улыбнулся Провский. — «Тишина — первое условие для музыки. Мы в паузе тишины. Такая пауза необходима для новой музыки. Жизнь — музыка, которую люди часто и успешно превращают в какофонию. Мы это доказали с предельной несомненностью».

«Я не вполне понимаю, о чем вы говорите», — признался Марк. — «Может быть потому не понимаю, что мною владеет мысль-вопрос. Что было с вами? Какие беды привели вас сюда? Что означает всё то, с чем люди связывают ваше имя?»

«Вы говорите о Дробнине и Владимирове?»

«Не только о них — Кулешов о вас говорил, Никифоров, Володя», — сказал Марк. — «Но дело не в них, а в вас».

«Это вы напрасно сказали, что дело не в них, а во мне», — сказал Высоков. Теперь на его лице уже не было улыбки. — «Они без меня многое значат, я же без них — калека, пригодный лишь для пенсии… Но, как я вижу, вы действительно полны вопросов ко мне. Происшедшее после нашей встречи в эшелоне может быть изложено в десяти фразах. Я вам говорил тогда, что Сталин послал меня командовать корпусом, но этот корпус существовал больше в его воображении и на бумаге, чем в действительности. Растрепали его немцы еще до моего появления, так растрепали, что я мог найти только остатки штаба и корпусной артиллерии, да и эти остатки были надежно окружены немцами. Несмотря на это, возымел я тогда дерзкое желание вывести обломки корпуса из окружения, но это всё равно, что бобру пробраться через лесной пожар — ноги торопятся, хвост держит. Дали мы немцам лихой артиллерийский бой, который, скорее всего, в историю не войдет, так как он противоречит военным догмам. Научно говоря, артиллерия сама по себе, в отдельности, не может давать бой, не тот род оружия, мы же дали, и скажу, вовсе не плохо, хоть и поступали антинаучно. Немцы с научными догмами не хуже нас знакомы, решили они, что окружено ими комплектное воинское соединение и повели на нас наступление с пехотой, танками и прочими атрибутами, применяемыми для подавления живой силы противника, мы же приветствовали их пушечным огнем. Потом взорвали орудия, и на том опустили занавес. Подались мы в леса, уже безо всякой организации, кто как мог, так и удирал. Немцы моих пушкарей захватили в плен и от них узнали, что я хоронюсь где-то тут поблизости. Взять в плен генерала противника у немцев почитается за спортивную удачу, за это даже железные кресты дают, вот они и начали за мной погоню. Перехватили в лесу, нас десять человек у лесника пряталось. Я уже тогда был ранен в руку, но не согнут, как теперь. Пришлось драться врукопашную и вчетвером мы кой-как вырвались. Впрочем, вырвалось трое, а четвертого с пулей в пояснице эти трое поочередно на спине волокли, четвертым же был я. Вот, собственно, и всё. Осень и зиму лежал в лесной деревне недалеко от того города, из которого вы теперь едете, вернулась ограниченная возможность передвигаться. Услышал о деде Осипе, и сюда добрался. Распрямляюсь с трудом, но убедился, что прямизна тела вовсе не совпадает с прямизной мыслей. Могу сказать даже больше. Мои мысли стали прямыми и лишенными всяких уклонов лишь с тех пор, как меня скрючило, а до этого были не мысли, а какое-то бесформенное вибрирование мозгового вещества».