Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [214]

И что бы вы думали, улетали аэропланы, не причинив деревне вреда, а дед Осип, поглаживая жидкую бороденку, говорил бобылке:

«Ишь, как крестное знамение гонит супостатов-то!»

Так, защищенное зенитным заклинанием деда Осипа и своей заброшенностью в бездорожье, Ручейково и пережило первые недели войны. Скоро, однако, жизнь новое явила. Коренные ручейковцы еще в лесу отсиживались, а в деревню начали приходить люди, той лесной стороне вовсе непривычные. Добредали сюда бойцы и командиры из советских войск, разбитых противником. Приходили горожане, ищущие спасения от войны. Появились люди, деду Осипу вовсе мало понятные, и, как он говорил, даже по-православному не говорящие — люди из польских земель. Пришлые были народом одичавшим, голодом изморенным, вшами до последней степени изъеденным. Дед Осип всех принимал. Бобылка только то и делала, что картошку варила — кормить голодных. Круглосуточно топилась баня и в ней парились люди, понашедшие неведомо откуда, а дед Осип, прикрыв срам холстинкой, пару поддавал. Верил он, что добролютый банный пар да добрый веник — вше верная погибель.

Когда коренные ручейковцы вернулись, то оказалось, что их избы полны людей. Приняли это без особых протестов — в войну каждому человеку от беды нужно укрыться. А нашествие продолжалось. Скоро люди начали селиться в сараях, в колхозном скотном дворе. Тут батюшка Илья приплелся — он в том краю знаменитым был и лет двадцать бродил по нему, совершая тайные службы и исполняя церковные требы. Приказал он церковь, в которой до войны правление колхоза обитало, открыть и людей в ней поселить. На околице деревни землянки рыли, на лесных заимках селились.

Пришлый народ был всё больше молодой, работящий. Для него Ручейково, может быть, даже дороже было, чем для коренных — тут этот народ от беды укрылся, с которой столкнулся на больших дорогах. Трудно было прокормить ораву пришлого люда, но картошка в тот год уродилась хорошо, запасы конопляного масла и лука были изрядные, и кое-как люди кормились. Кормили пришлых, не жаловались, а тут скоро и польза от них начала обнаруживаться. Соберутся такие картошкой напиханные ребята, плечами избу подопрут и новый венец из толстенных бревен подведут. Те, что в церкви с отцом Ильей поселились, от нечего делать начали ее ремонтировать, и совсем мало времени прошло, как она уже и снаружи, и изнутри была починена, покрашена и в такой добрый порядок приведена, что людям стало неловко в Божьем храме жить, и они вместе с отцом Ильей переселились в бывший овчарник, в котором овец больше не было — съедены.

Так лето прошло, осень, зиму кое-как пережили. Как-то само собой вышло, что дед Осип стал всем в деревне заправлять, и прямо-таки государственный ум в человеке обнаружился. Самое большое испытание его уму прокорм людей ставил. Набилось их — не приведи Господь как много, а насытить такой людской гурт в ручейковской стороне немыслимо трудно, тем более, что рты не какие-нибудь стариковские или монашеские, а молодые, голодом разозленные. Дед Осип все колхозные запасы в одно место поместил; пока не было ручейковцев, он у них в хатах подполья от картошки очистил под предлогом, что пришлые люди, пока хозяев нет, могут добро извести. Загрузил он колхозное картофелехранилище доверху, а масло в бочки слил и в том же хранилище поместил. Мед на пасеках в каком-то малом количестве в запасе хранился, он и его прибрал — для детей и больных определил. Всем — своим и пришлым — начал он выдавать по малой доле, а ключи от хранилища на поясе носил и никому не доверял.

Сам по себе дед Осип был так себе — маленький, сгорбленный и лысый, как тот биллиардный шар, по которому так долго били, что он даже пожелтел. Лоб он имел узкий, морщинистый, бороденка больше на скубленную коноплю была похожа и тоже от старости не белой, а желтой стала, но всё это в нем было второстепенным, а главное дед Осип в глазах был выражен. Такие это были голубые, спокойные и чистые глаза, что людям казалось — приставь их к старой иконе, и она на деда Осипа станет похожей.

Странная жизнь тогда текла в Ручейково, в другое время такая жизнь вовсе немыслима. Люди занимались своими делами — дед Осип не любил, чтоб они без дела слонялись — а в действительности ведь это были вовсе потерянные люди. Настолько потерянные, что они даже не знали, что вокруг них происходит. Не знали — уходить им из Ручейково, и если уходить, то в какую сторону. Некоторые решались, уходили, но из лесов наплывали новые и убыли в людях не замечалось, а рост деду Осипу очень даже был заметным — ему опять и опять приходилось урезать паек, чтобы растянуть запасы.

Дед Осип был в центре всего этого людского водоворота, и мыслил он не только о прокормлении людей, но и о духовной пище для них. Новости в то время с трудом достигали глухих мест, люди их жадно ждали и каждый день к школе собирались, а в ней, опять-таки под присмотром деда Осипа, приют теперь был, для детей, на дорогах подобранных. До войны крылечко у школы было старым, скрипучим, но лесные ребята выбили из-под него сгнившие подпоры, подогнали новые, украсили крыльцо резьбой, отделали синей краской, синего железного петуха над ним пристроили — ветер показывать — и получилось славно, вроде даже сказочно. Что же касается синей краски, то нужно сказать, что ее не выбирали. На колхозном складе оказался тюк такой краски в порошке, разводили ее маслом и получалось то, или почти то, что надо. Тогда всё Ручейково в синее перекрашивалось — ребята готовы были мазать краской повсюду, где им дозволялось. Когда дед Осип стоял под синим петухом на синем крыльце в синей деревне и озерцами своих голубых глаз на народ глядел, чувствительные ручейковские бабы в плач ударялись — Микола угодник, на землю сошедший, да и только!