Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [212]

«Коровин, а ты помнишь Ксюшку?» — спросил Марк, когда они укладывались спать в сарае на соломе.

Коровин помнил. Сидя рядом с Марком, он разулся и с сомнением рассматривал сапоги. Каблуки вовсе сносились, на подошвах дыры.

«Она, товарищ майор, была не баба, а прямо орел», — сказал он. — «Здорово она Левашеву политграмоту прочитала».

Это было еще там, в лесу. Марк поддался настояниям комиссара, и они сделали набег на глухое село. Тогда повсюду на занятой немцем земле процветало примачество, и в этом селе состояло в примаках много бывших бойцов и даже командиров. Левашевым владела мысль, что если они соберут побольше примаков, то смогут пополнить убыль в отряде, а может быть, даже создать и параллельные отряды. Марк с подобными сидельцами еще до Левашева имел дело и не верил, что с ними это возможно — под теплым боком у ласковой молодайки куда лучше, чем в лесу — но Левашев был настойчив, и они пошли. В селе был немецкий приемный пункт по сбору молока и мяса, а на нем всего три немца-перестарка — село лежало в безопасной для немцев зоне. Впрочем, тогда еще вся оккупированная земля была им безопасной. Их отряду пришлось два дня пробираться лесами к этому селу. Немцы при приближении лесных людей укатили, вошли в село без выстрела, мирно. Левашев, список у него был заранее составлен через агентуру, собрал примаков, всего человек двадцать пять, объявил им приказ, присоединил к отряду. По списку не хватало еще одного, и Левашев, спросив, где нужный ему двор, пошел к нему. Молодой белобрысый парень, завидев его идущим ко двору, вышел из дома и юркнул в сарай. Левашев за ним, но тут дорогу ему преградила молодайка. Была она очень курносой, толстозадой, грудастой и красивой. Белобрысый парень уходил к лесу — в сарае был другой выход, которым он и воспользовался — но Левашев не видел, что он уходит, а бойцы ему об этом не сказали. Он всё старался войти в сарай, а молодайка не пускала.

«Не дам и не дам», — кричала она, упирая руки в бока и смотря на Левашева так, словно вот-вот проглотит его. — «Поизмывались над нами, хватит!»

«Уймись ты, Ксюша», — дергала ее за рукав старуха, вышедшая из дома.

«Воевать не хотите!» — свирепел Левашев. — «Муж за родину сражается, а ты тут примаком обзавелась!»

«Ну и примак, не твое дело! Я перед мужем в ответе, не перед тобой. Тебя, лесного ведьмака, никакая баба в примаки не возьмет, всю хату завоняешь».

Они все выглядели тогда устрашающе — немытые, бородатые, пропотевшие. Левашев старался оттолкнуть молодайку, да куда там! Она могла бы двух Левашевых из конца в конец села пронести на руках и не умориться.

«Если твой дезертир сейчас же не будет здесь, я его выведу из сарая и шлепну. Советскую власть и партию я его заставлю защищать. Понимаешь, чертова баба?» — кричал Левашев.

Тут чертову бабу вовсе прорвало. Визжа, она обложила Левашева такими словами, что бойцы не выдержали и громко захохотали. Но слова уже не казались ей достаточными, и она вдруг, всем на удивление, заголилась спереди: «Вот твоей партии», — взвизгнула она разъяренно. Потом повернулась на сто восемьдесят градусов и показала всем им свой зад: «А это вашей советской власти».

Левашев позеленел, потянулся за револьвером, но тут всегда молчавший Зыков сказал ему, становясь между ним и разбушевавшейся молодайкой:

«Это вы, товарищ комиссар, бросьте. Своя ж она, дура».

Марк приказал выступать, немцы вот-вот могли нагрянуть. Пока отряд разбирал коней и строился, он слышал, как за его спиной старуха укоряла молодайку.

«Рази ж; можно перед усеми мушчинами заголяться, да еще без исподнего», — шепелявила она. — «Что они подумать-то могут?»

«А рази ж они не люди!» — бойко ответила Ксюшка.

В первую же ночь все, кого Левашев забрал в селе, убежали — вернулись к своим временным женам войну пересиживать.

«Но причем здесь всё это?» — думал Марк, лежа рядом с Коровиным, который сразу заснул и тихонько похрапывал у его плеча. Володя ушел куда-то ночевать — у него в этой деревне были друзья, они с Коровиным остались вдвоем. «При чем всё это — Ксюшка и прочее?», — думал Марк. Связи между нею и тем, что он видел теперь, как будто вовсе нет. Впрочем, может быть, и есть. Не боятся люди, совсем не боятся. Это странно, ново. Мысль уже отвечала — не боятся потому, что всё, что есть, уже было. Восприняли оккупацию, как смену декораций. Немцы ввели поставки продовольствия, но разве раньше поставок не было? Колхозник у колодца говорил, что немцы грабят меньше, чем грабили свои до войны. Аресты бывают, казнят людей, но ведь и раньше всё это было, до немцев люди всё это видели и переживали. Истребление евреев — черная новь, и такая, что люди о ней почти что не говорят — не охватывают мыслью — а всё остальное было и ничего в нем неожиданного нет. Ксюшка бесстрашие проявила, вот в чем связь. Она перед своими показала непоказуемое в подтверждение своей правды, для доказательства которой у нее не хватало слов, но и перед немцами не задумалась бы такое проделать. Впрочем, они, скорее всего, не поняли бы. У Ксюшки, не очень интеллигентно, новый подход к жизни проявился; теперь Марк на каждом шагу видел этот новый подход. Люди как бы притерлись к военным обстоятельствам Не надламываются. «О смерти думай, а жито сей», сказал Кулешов поговоркой. Вот это и есть главное. Люди сеют жито жизни, когда смерть скалится на них.