Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [211]

«Террористический акт, направленный против представителей законной власти, карается смертной казнью в соответствии с статьей первой, второй и седьмой», — сказал он Марку.

«Что он, психопат или отроду дурак?» — спросил Коровин.

Они вышли, сели в пролетку и Володя — бледный, с не отошедшими красными пятнами на лице — сказал что теперь им нужно как можно скорее выехать из района. Непроходимый организует погоню, но если они доедут до следующего района, где есть немецкая комендатура, то там им бояться нечего.

Серый конь очень неохотно бежал, но Коровин не жалел кнута, и ехали они довольно быстро. Кругом лежала тихая и мирная земля. Люди работали на полях. На лесных полянах пасся скот и ребятишки, шумные, быстроногие, всегдашние, вели свои игры. По дороге встречались крестьянские подводы, проходили девушки из сел. Живая земля, а такая опасная и непредсказуемая, думал Марк. О многом другом думал он, и когда доехали до большого села соседнего района и Володя побывал в немецкой комендатуре и получил разрешение ехать дальше, Марк спросил его:

«А в какую сторону к Высокову ехать?»

Коровин оглянулся на него с облучка, но ничего не сказал, а Володя начал говорить, что им еще нужно проехать километров шесть, и там они заночуют в деревне, а от той деревни дорога налево к Смоленску пойдет. Если Марк прежнего решения держится, то им уже на свой риск нужно пробираться, Володя им в том направлении помочь не может. Если же они к Высокову хотят податься, тогда им в другом направлении нужно ехать, туда Володя может их довезти.

Марк спросил Коровина, что тот думает, и он ответил, что думает он то же самое, что и Марк.

«Крюк небольшой и торопиться нам некуда», — сказал Коровин, и Марк понял его. После Высокова они ведь могут прежним путем пойти.

XXIV. Ручейково

Встреча с Непроходимым была тем болезненным и коротким шоком, который нужен был, чтобы окончательно встряхнуть Маркове сознание. До этого он, совсем о том не думая, как бы оборонялся от всего нового, что в него просилось, хотел стоять на прежнем — продуманном и решенном. Прежнее — это война, приход иноземного завоевателя, и совсем простое, о чем и думать не надо — враг пришел, бейся с ним! Дробнин, Кулешов, Владимиров были людьми другого пути. Он видел, что они приняли и несут новую жертву, но для себя он этой жертвы не хотел, не хотел даже думать — нужна ли она. Непроходимый открылся ему как знак темного и страшного, что живет рядом и от чего не отгородишься. Ужас его явления состоял в том, что он не был Марку совсем чужим. В понятности Непроходимого было нечто отталкивающее. Отталкивающее в том, что это свой. И в том, что он более закономерен, чем сам Марк, как более закономерным был Шаров. Непроходимый до конца уверовал в силу, до конца поверил, что так, как было, больше не будет. У него есть свои мысли и свои решения. Скорее всего, и свои воодушевления у него есть. Говорит о новой России, пусть скудоумно, но старается представить ее себе, даже создает по своему малому разуму облик ее в форме губернских царств, объединенных советом. А Марк, чем он сам воодушевлен и есть ли в нем воодушевления? Быть со своими, тут он мысленно ставил точку. Правильно ли, в нужном ли месте он ее ставит? Разве до прихода немцев на русскую землю им не владело чувство, что враг здесь, рядом? Разве не было в нем до войны страстной жажды новых решений — это когда он, до дрожи в сердце, чувствовал, что так, как есть, не может, не должно быть? Разве немецкий поход на Россию смывает всё то, что было раньше?

Они остановились на ночевку в деревне, хозяева накормили их картошкой с салом, разговоры за ужином были обычные — мужика не тронь, он на ноги станет и всю Россию поставит, немец — дело постороннее, пришел — уйдет, и России ему не сломить. Марк, когда ужинали, молчал, о своем думал. Непроходимый страшен, но понятен и неизбежен. Более понятен и неизбежен, чем сам Марк, старающийся удержаться в счастливой ограниченности прежних решений. Сознание беспощадно спрашивало Марка — будешь ли ты со своими? Будешь ли со своими, защищая тех, о ком до войны ты так много думал, и кого в душе клеймил, и знал, что не может, не должно быть, чтобы эти силы и люди погубили всё то, за что испокон веков борьба шла?

Но и это не было самым главным, что тревожило его, было еще что-то. Что же? Ну да, вот то, что он видел вокруг. Враг на русской земле, а люди ему не противятся и не боятся его. От бесстрашия это или от горя? Война размежевала русскую землю, и по эту сторону межи, где теперь он, люди с каким-то лихорадочным, почти импульсивным порывом отстраивают жизнь. Немецкая оккупация растекается по поверхности земли, корней у нее нет. А кругом происходит подспудное, что немыслимо трудно выразить. Живая завязь возникает, она во всём — в рабочих, сдирающих с самолетов дюралюминий и делающих из него посуду, в Дробнине и Кулешове, пришедших через партию к тому, что они ныне есть, в Володе, который стал русским полицаем, а хранит комсомольский билет, в крестьянах, которые, словно сговорившись, повторяют — ты нас не трожь, мы сами на ноги станем и всю Россию поставим. Враг с войной пришел, а народ вовсе как бы и не напуган. Откуда такое бесстрашие, почему оно?