Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [205]

«Дерьмо. Весу в нем нема. Картошку варить — днище выпаде».

«Бей кнутовищем по дну. Бей изо всей силы», — предложил Никифоров.

«Ну, и ударю», — сказал селяк. Он долго замахивался, замахнувшись, смотрел на Никифорова ожидая, что тот остановит его, но тот повторял, чтобы он бил. Ударил, и ничего не произошло.

«Что за диво, кнутовищем! Вот ежели б кувалдой», — сказал какой-то другой селяк из толпы.

«А ты что, всегда свои горшки кувалдой пробуешь?» — засмеялся Никифоров, и вслед засмеялись окружающие люди. — «Я вам говорю, что это сделано из особого металла, какого на посуду нигде не дадут. Видите, как матово блестит».

«Ты нам дай хороший горшок, а матом мы его сами покроем», — опять сказал кто-то.

«Я вам говорю, что в мире нет лучшей посуды, чем эта», — разорялся Никифоров. — «Такой металл, как этот, идет почти на вес серебра. Это дюралюминий, знаете, что это такое?»

«Он сказав, что дыра и еще что-то», — проговорила какая-то бывшая колхозница, в великой задумчивости рассматривая посуду. «Красиво, слова не скажешь, однако же если дыры, так к чему это!»

«Да не о дырах я говорю», — крикнул Никифоров. — «Дюралюминий. Дорогой металл. Будете благодарить».

«Ты нас не уговаривай», — сказал брюхатый селяк преклонного возраста. Он до сих пор молчал, но когда Никифоров отворачивался, он со всей силы наступал ногой на горшок, поставленный на земле. Горшок не ломался и не гнулся. «Ты не уговаривай нас, а докажи, что товар твой крепкий».

«Как же я тебе докажу?» — спросил Никифоров. — «Пробуй сам». Ему пришла новая мысль. — «Посуда эта не то, что тяжесть картошки, а тяжесть человека выдержит», — крикнул он.

«Так мы ж людей не варим», — ответно крикнули из толпы. Никифоров продолжал свое:

«Вот», — сказал он, — «я ставлю на землю четыре одинаковых кастрюли в форме печных чугунков. Ставлю дном вверх. Теперь я беру стул». Он принес из-за прилавка стул. — «Ставлю его ножками на днища».

Никифоров проделал всё это, и стул оказался стоящим на кастрюлях. Потом он прошелся и указал пальцем на низкорослого крестьянина, мужа той селячки, что с такой задумчивостью рассматривала посуду и отвергала дырки.

«Садитесь, пожалуйста, на стул», — сказал ему Никифоров.

Селяк оглянулся. Пожав плечами, он выступил вперед и осторожно сел на стул. Горшки не проламывались.

«Поднимите ноги, не бойтесь», — сказал Никифоров. Селяк исполнил, но горшки выдерживали.

«Так он же самого малого выбрал», — крикнул кто-то из толпы. — «В ём весу, як в горобце».

«Хорошо», — сказал Никифоров. — «Будем производить испытание дальше. Прошу вас, гражданочка, выступить вперед». Никифоров входил во вкус того, что он делал. — «Теперь прошу вас сесть на колени вашего мужа».

«Да ты что, сбесился?» — окрысилась женщина. — «На людях-то я такое буду делать?»

Никифоров засмеялся, почесал в затылке. «Это ж для демонстрации», — сказал он. — «Что ж тут плохого?»

«Може у вас в городе на демонстрации мужикам на колени сидают, а у нас того нет. Охальник ты чертов! Мужик мой драться не любит, так ты вон что придумал. Другой на его месте тебе за то голову свернул бы».

«Да не о том же я, тетушка», — жалобно сказал Никифоров. — «Ну, не хотите, мы кого-нибудь другого попросим».

«Давай я сяду», — сказал брюхатый селяк, в котором весу было пудов на семь. Не дожидаясь ответа, он подошел к маленькому мужиченке, сидевшему на стуле, и опустился ему на колени, лицом к лицу. Тот охнул, но стерпел.

«Ты меня обнимай, а я ноги буду поднимать» — сказал тяжеловес. Они обнялись, и толстяк сначала поднял одну ногу, потом другую. Горшки вдавливались в землю, но продолжали выдерживать. Толстяк попытался ерзать на коленях маленького, но этого тот уже не мог стерпеть и спихнул его.

На базаре стали показываться немецкие солдаты. Они ходили, что-то лопотали, люди их не понимали, но согласно кивали головами, смеялись. Один немолодой солдат с тесаком на поясе подошел к посудному ряду, поднял с земли горшок, который только что подвергался испытанию, и удивленный произнес длинную фразу, в которой два или три раза произнес то же слово: дюралюминий. Он достал из кармана кошелек, из него аккуратно сложенные марки, и спросил, сколько стоит горшок. Никифоров не понял, беспомощно оглянулся. Марк сказал ему, что немец спрашивает о цене. Заплатив две марки, немец ушел, унося свою покупку. Его появление имело свое действие.

«Немцы толк понимают», — сказал мужичонка, испытывавший горшки. — «Вишь, сразу купил».

«Мы их действительно из дюралюминия делаем», — сказал бледносиреневый спутник Никифорова Марку. — «Послали две бригады рабочих по лесам, находят они сбитые самолеты, сдирают с них обшивку и вот — посуда».

После немца, у прилавка началась очень бойкая торговля. Селяки попытались было купить посуду за деньги — за немецкие марки и рубли — но Никифоров отказался продать. Сказал, что с немца он не мог требовать ничего в обмен, а свои пусть несут продовольствие. Огласил список — картошки за горшок столько-то, сала столько-то, и так далее. Селяки кричали: «Если немцу, так за деньги, а с нас шкуру спускать хотите! Вы, черти городские, нас завсегда за нутро берете».