Боги и касты языческой Руси - [43]

Вот это и есть летописное — «творяше ся аки Бог».[33]

Между тем Фрэзер передаёт слова современных ему индусов «Миром правят Боги, Богами — мантры, а мантрами — брамины, поэтому брамины — наши Боги». Тогда же в Индии говорили: «Кто прогневит Бога, того защитит брамин. Но того, кто прогневит брамина, не защитят даже Боги».

Исследовательница кельтских друидов Франсуаза Леру пишет, что в глазах соплеменников «всякий друид был Богом» (вспомним Богов и Богинь среди племени друидов, Туата де Данан из ирландских сказаний).

Так что отношение русов арабских источников, варягов-руси летописей и полабских славян к своим «знахарям», волхвам, жрецам полностью совпадает с обычаями кастовых обществ иных индоевропейских народов. Могли ли внушать такие же почтение и страх выборные должностные лица общины, вроде скандинавских годи или большинства жрецов Эллады классической эпохи? Заметим, кстати, что ни тем, ни другим обыкновенно никаких сверхъестественных (и тем более — божественных) качеств не приписывали.

Ещё бы — это же были свои, вчерашние соседи, насквозь известные и знакомые, ну разве что уважаемые чуть больше, других. Что до сообщений о «выборах» жрецов в городских святилищах балтийских славян (точнее, в торговом Вольте), то можно предположить, что, как и князей на Руси, или, по сообщению Константина Рождённого в Пурпуре, у хорватов, жрецов этих выбирали из одного рода, и существованию жреческой касты это никак не противоречит.

Если для человека княжьего рода было немыслимо никакое применение своих сил, кроме власти, если жрецам запрещалось прикасаться к железу или к оружию, то не менее строгие запреты существовали для знатных воинов. И, прежде всего, это касалось, конечно, запрета на любое участие в производительном труде.

Противники существования каст — и даже вообще чёткого разделения труда в древнерусском обществе — любят ссылаться на замусоленный миф, лелеемый околопатриотическими публицистами, о главном заступнике земли Русской: деревенском мужичке, бросавшемся при первых тревожных криках набата к сундуку, в котором лежат шишак, меч- кладенец и хрестоматийная «короткая кольчужка», в которой он через час-другой вступит в смертное единоборство с поганым степняком или немецким псом-рыцарем.

Вне родной для этого персонажа среды лакированных миниатюр под Палех это выглядит так: «Защиту родной земли от внешних врагов осуществляли те же люди, что и производили материальные ценности».

Такие выводы очень легко даются тем, кто в последний раз дрался в детском саду, а с земледелием был знаком исключительно по собственному огороду, и то вряд ли.

Как, интересно, по мысли этих исследователей, человек должен был поддерживать боевую форму (в качестве ликбеза — минимальная форма рукопашного бойца нарабатывается месяцами, а теряется напрочь через неделю, проведённую без упражнений) и одновременно пытался бы прокормить себя и свою семью в нечерноземной «полосе рискованного земледелия», имея только этот источник не дохода даже — пропитания (ну и одежды заодно — про «лён-конопель» и все хлопоты, связанные с превращением этой травки в одежду — а другой нет и быть не может — не надо забывать).

Я уже говорил о словах великого князя Святослава Игоревича про «Мужей Крови», непохожих на «ремесленников, в поте лица своего добывающих средства к существованию».

И приводил оценку деятельности будущего святого Феодосия его роднёй — когда паренёк пытался работать в поле вместе с рабами или печь хлеб: «Укоризну творишь себе и роду своему!» Русская летопись полна примеров, разрушающих миф о могучем земском ополчении напрочь.

В 1071 году у города Белоозеро двенадцать отроков — младших дружинников — во главе с княжеским воеводой Янем Вышатичем сошлись с тремя сотнями взбунтовавшихся смердов. Смерды были обращены в бегство, единственной потерей воеводы стал походный поп.

Пошедший «за волхва» Новгород — вот уж где, казалось бы, боевое искусство общинников регулярно оттачивалось в побоищах, в которые зачастую перерастало вече! — вовсе не торопится атаковать князя с дружиной — единственную защиту епископа. Во времена Святослава Игоревича осадившие Киев печенеги равнодушно любуются столпившимся на том берегу ополчением — и обращаются в паническое повальное бегство при известии о возвращении княжеской дружины.

Другой князь-воин, праправнук Святослава Храброго, Владимир Мономах на знаменитом Любечском съезде в выступлении перед сородичами-князьями, уговаривая их пойти на половцев, в ответ на ворчание, что лошадям будет трудно в весенней степи, восклицает: «Лошадей вам жаль, а смерда не жаль ли?!», и рисует облик беззащитного пахаря, который, вне сомнения, будет убит и ограблен половцами, если тех не прогонит в степь княжья дружина.

И совершенно не важно, какое конкретное юридическое наполнение вкладывалось в те дни в слово «смерд» — учёные сломали немало копий в этих спорах; любопытствующих отошлю к трудам Игоря Яковлевича Фроянова. В конце концов Мономах скорее всего и сам не очень придерживался юридической точности в своих выступлениях. Его современник, князь, как-то поименовал смердами население города Киева — и ничего.