Боги грядущего - [2]

— Ты был следопытом! — выпалил девичий голос.

Все обернулись на дерзкую. То была Искра, белокурая дочь рыбака Сияна. Подавшись вперед, она жадно смотрела на старика горящим взглядом. На щеках ее пылал румянец, а в распахнутых глазах танцевали крохотные льдинки.

— Я — не Отец, я — простой разведчик, — усмехнулся старик. — Лишь тот достоин зваться Отцом, кто родился в семье Отца. Не загонщик, не кузнец, не гончар, не каменотес, но только сын Отца и дочь Отца. Так повелось с тех пор, когда первые Отцы ходили по тундре, пророчествуя о Боге. Их избрал Огонь, дабы открыть людям глаза на истину. В их жилах течет особая кровь, напитанная чистотой верхнего неба и свежестью пещерных родников. Передавая эту кровь потомкам, они хранят тлеющее пламя веры, оберегая его от покушений мрака и холода…

Он поворошил в костре железной палкой с костяной рукояткой, и Огонь очнулся от дремоты, окатил собравшихся жаром, заплясал на угольях. Залоснились багрянцем лица ребятни, добрый бог засиял в их глазах крохотными льдинками, и необычайное благоговение охватило всех, будто здесь и сейчас они узрели Дарующего жизнь.

Но кто-то — кажется, Сполох — вопросил некстати: «А кто же тогда колдун? Может, он тоже — Отец, только со злой кровью?». И трепет развеялся, сменившись отвращением.

Старик задумчиво поковырялся в ухе и спросил:

— А видел ли кто детей у колдуна? Знает ли кто его жену?

Он помолчал, обводя слушателей взглядом бесцветных ввалившихся глаз. Те молчали. И тогда Пламяслав сказал, подняв заскорузлый палец:

— Лед, давший ему могущество, сделал его одиноким. Хочет ли кто такой участи?

И все сжались, устрашенные жуткой карой. Одиночество — незавидная участь. Даже для колдуна.

Старику была дана долгая жизнь и хорошая память. Волею Огня он застал время, когда люди еще ходили на тюленей. Он знал старые заговоры и непонятные слова, помнил древних Отцов и прежних вождей, он умел делать из веток зверей и птиц. Вечерами он приносил их в жилище, и они оживали: урчал медведь, наевшись свежих ягод, кричали казарки, высматривая место для гнезда, пели суслики, призывая подруг, билась в тенетах селедка. А еще он видел черных пришельцев.

Вдруг чей-то далекий возглас отвлек Головню от воспоминаний. «Эге-ге-ге-гей!», — разносилось над тундрой. Кричавший виднелся на самом окоеме, его фигура четко вырисовывалась в окружении серого неба — угольная черточка на меловой стене. Головня хотел было крикнуть в ответ, но осекся. Вдруг это — колдун? Прихвостень Льда горазд на всякие хитрости. Ему подделать голос — раз плюнуть.

Подождав немного, он в сомнении окинул взором притихшую, затаившуюся тундру, быстро проговорил про себя молитву. Потом собрался с духом и завопил в ответ:

— Эге-ге-геееей!

И тут же в ответ раздалось:

— Сюдааа! Сюдаа!

Человек махал ему рукой.

Обрадованный, Головня запрыгнул на лошадь (та аж присела, бедолага) и ударил ее пятками по бокам.

— Вперед, родимая. Кажись, нашли своих.

Он не ошибся. Вождь, Сполох и Пламяслав расположились в ложбине, заросшей по склонам стлаником и кустами голубики с засохшими, сморщенными ягодками. Пока старшие разводили костер, вычернив проплешину среди сугробов, сын вождя забрался на зеленый от лишайников валун, нависший над склоном, и вертел башкой в бахромчатом колпаке, похожий на суслика, высматривающего опасность.

Головня слез с кобылы, осторожно свел ее, хрустя веточками стланика, вниз по склону.

— А остальные где?

Вождь хмуро глянул на него. Не отвечая, спросил:

— Куда ламанулся-то?

— Все ж струхнули. Не один я.

Вождь смерил его тяжелым взглядом.

— Ладно, бери снежака, и за дело.

Снежаком назывался широкий, длинный нож. Им резали снег, чтобы ставить жилище.

Головня отошел к лошади, поскидывал с нее тюки, навешанные с боков, отцепил от седла кожаный чехол с ножом. Сунув руку в один из мешков, вытащил немного старого прелого сена, кинул на снег, чтобы кобыла поела. Много давать опасался, чтобы не было опоя. «Сытый ездок и голодная лошадь — хорошая пара», — так говорили в общине.

У костра переговаривались вождь и Пламяслав.

— Слышь, дед, а может, это пришелец твой был?

Старик ответил, почесав клочковатую бороденку:

— Те черные были. А этот, вроде, нет.

— Чего ж удирал тогда?

— Не знаю. Чувство какое-то… вроде наваждения. Морок. Духи смутили.

Головня отошел на несколько шагов в сторонку, начал тыкать ножом в сугробы, подыскивая хороший снег: чтобы не был жестким, ломающимся в руках, и мягким, прилипающим к ладоням — нужен был только глубокий и ровный снизу доверху.

Невдалеке бродили лошади, рыли копытами сугробы, возили мордами по бурому, почти коричневому в сумерках, мху. Наверху, над склоном ложбины, все так же торчал Сполох, крутил головой, наблюдал за тундрой. Скосил глаза на Головню и ухмыльнулся. Сказал, присев на корточки:

— Удрал — сам виноват, земля мне в ноздри. Надо было отца моего слушать. Он же вас, дураков, хотел остановить, орал вам… эх.

Головня отвернулся, не желая этого слушать.

Вождь сказал старику:

— А пойдем глянем. Он же тела волков не увез, бросил как есть.

— А пойдем!

Сполох заволновался, спрыгнул с валуна, закосолапил к ним, проваливаясь в снегу.