Боги грядущего - [137]

Скрипучий голос старика клокотал в темноте жилища, внушая Головне спокойствие и уверенность. Серыми искорками таяли снежинки, залетая сквозь дыру в потолке, и шумел ветер, гуляя меж перекрещенных слег. Где-то там, в окостеневшей от мороза тайге, пробивались через снежное безбрежье черные пришельцы с громовыми палками, ведомые демонами болезней и смерти. Где-то там, в застылых топях, бежал, перепрыгивая с кочки на кочку, косматый Обрезатель душ, со свистом рассекая воздух острой косой, и кружились над ним жадные пожиратели надежд и мечтаний, предвкушая скорое пиршество, а впереди неслись бессмертные медведи, сверкая загнутыми вниз клыками. Но все это было далеко, во враждебном мире, а здесь, в жилище, под защитой древних стен, тлел огонек добра и жизни, готовясь дать отпор силам зла.

И Головня, вдохновленный, сказал:

— Правду молвишь, дед! Истинную правду.

И вышел из жилища.

Сквозь паутину обледенелого кустарника проглядывали сосновые ветви, укутанные в снежные рукава. В переплетении крон проглядывало серое небо. У комлей, зарывшись в сугробы, спали мохнатые существа. Спали, обнявшись по двое и по трое, согревая друг друга дыханием и биением сердец.

Ожог выбрался из полузасыпанного снегом шалаша, встал, отряхиваясь, на ноги, зябко поежился. Метель давно стихла, стояла тишина, нарушаемая лишь сонным сопением зверолюдей и фырканием кобыл, разгребавших копытами снег. Перед шалашом, разметав сугроб, корячился, взбудораженно скалясь, дозорный — весь в серебре инея, шерсть торчком, под черным носом застыли желтые потеки. Рыча и ухая, он часто кивал, с обожанием глядя на начальника.

— Чего лыбишься? — спросил Ожог. — Заметил кого?

Дозорный завращал головой и глазами, замахал руками, издавая странные чирикающие звуки. Ожог уже знал, что это означает «да».

— Пришельцы, что ль? — спросил он. Просто так спросил, не надеясь на ответ: для этих тварей что таежник, что пришелец — все едино. Небось, углядел каких-нибудь людей, вот и поднял тревогу, засранец. Не дал начальнику поспать в тепле.

Но дозорный продолжал свои ужимки, будто не слышал вопроса. Сокрушенно посмотрев на него, Ожог сказал:

— Ну веди, показывай.

И поднял ладони, чтоб было понятнее.

Дозорный повел: облизываясь и ухая, не оглянувшись ни разу, шерсть вздыбилась на хребтине — верный признак готовности к бою.

Дивные твари были эти зверолюди. Силой не возьмешь — прячутся в расселинах и норах, удирают стремглав — не догонишь. А другого подхода к ним Ожог поначалу и не знал. Оттого и мотался так долго по ледяным полям, теряя силы и терпение. По ночам воины забирались в шкурницы, хлебали для согрева навар из коры и листьев местной низкорослой ивы, слушали, цепенея, вой волков и ухающую перекличку зверолюдей, шнырявших в полумраке. Сторожей не выставляли — все равно бесполезно. На лошадей твари не покушались, в шкурницы не лезли, к чему напрасно мерзнуть?

Однажды посчастливилось: в неприметном овражке напал на логово мохнатых созданий, убил самого задиристого, что швырялся камнями в его воинов, остальных повязал. Тряс перед ними тушкой пойманного песца, пытался втолковать, чего ему надобно от них. Те только мычали и жмурились, как от яркого света, боялись смотреть в глаза. Плюнул, велел переколоть всех копьями. Понял: с этими тупицами мяса не сваришь. Да и воины роптали, натерпевшись страху. Злорадствовали за спиной: «Это тебе не Жаровых дочек казнить. Здесь и по колпаку дать могут».

С досады хотел уж поворачивать назад, да решил попытать счастья на берегу большой воды — повел отряд на запад. Повел, ни на что не надеясь, просто для очистки совести. Чтоб не говорили потом, будто поленился или, хуже того, струсил. Воины колебались, осторожно грозили, жаловались на бескормицу. Ожог не поддался, съездил кое-кому по рылу, произнес вдохновляющую речь. На время притушил недовольство.

Но и там долго не мог ничего добиться. Помог случай: один из всадников наткнулся на совиное гнездо. Птенцы кинулись кто куда, родители закружились рядом с воином, принялись бить его крыльями, тот отмахивался, ругаясь. Ожог, не долго думая, прицелился из лука и застрелил обеих птиц. Стрелком он был отменным, с расстояния в пять десятков шагов попадал медведю в голову.

Тут-то все и перевернулось. Зверолюди, до того удиравшие со всех ног от таежников, вдруг потекли к ним со всех сторон, расстилались по снегу, протягивали лапы, будто в молитве. Ожог прибалдел поначалу, насторожился — думал: хитрость какая, заманивают, сволочи. Но затем, приободрившись, выступил вперед, показал всем соболиную шкурку: мол, несите такие же, сколько у вас есть, другого ничего от вас не надо.

Той же ночью к нему приволокли нескольких мертвых соболей с разможенными головами, оставили возле стоянки. Ожог не знал, смеяться ему или плакать. Освежевал добычу, кинул шкурки в притороченный к седлу тюк, сказал воинам:

— Ну хоть с голодухи теперь не подохнем.

Зверолюди понемногу осмелели, приходили уже днем — робко приближались к жилищам, шмякали волосатые зады прямо на снег, алчущими взорами наблюдали за людьми. Ожог не гнал их, кидал вареное мясо, тряс перед тупыми мордами шкуркой соболя, втолковывал: