Боги грядущего - [135]

Он шел от одного костра к другому, пинал нерадивых, хвалил исполнительных, а мысли назойливым роем кружились вокруг, заставляя вновь и вновь терзаться сомнениями: не совершил ли он ошибки, уйдя в мертвое место? Не оскорбил ли богиню, бросив становище, а с ним — и изваяние, на произвол судьбы? Тревожные думы, как язва в брюхе, не давали усидеть на месте, погнали в пургу проверять дозоры. А еще неотступно донимал страх измены. Смотрел на помощников и думал: «Кто предаст? Этот? Или этот?». В каждом видел крамольника, всех подозревал, и торопился изгнать скверну, пока не нагрянули враги.

Не зная, как унять этот нестерпимый зуд, хотел зайти к Лучине, потолковать. Потом передумал: резок стал Лучина, задирист, будто злобился на вождя или измену вынашивал. Может, и правда вынашивал? Кто его знает. Не мог простить, что казнили помощника его, Сверкана-Камнемета. Впопыхах казнили, не расспросив даже. Да и некогда было разбираться: ждали со дня на день пришельцев. А они, сволочи, возьми и не явись. Будто издевались, подлецы. Изводили неизвестностью.

К Лучине решил не ходить. Ну его ко Льду. Без охранников теперь вообще было боязно — не ровен час, нарвешься на предателя. Пусть себе злобится. Лучше заглянуть к Хворосту — вроде как проведать его искалеченного сына. Старик-то, небось, обрадуется: любую милость принимает как подарок небес. Одно удовольствие такого награждать. Заодно потолковать о том, о сем. Глядишь, и уймется свербеж на сердце. Хворост-то мастак все по полочкам раскладывать.

Подумал так — и пошел, петляя меж вросших в снег мохнатых жилищ, взбивая коленями серый пух, пряча лицо от колючего злого ветра. Шел — и сам удивлялся, как же на таком узком пространстве уместился весь народ с санями, хлевами и сенниками? Лошадей, правда, пришлось отогнать прочь, к западному берегу, чтоб пришельцам не достались. И все равно — удивительно.

Шел и рассуждал: а может, жениться? Хватит уже одному вечерять да с невольницами тешиться. Надо бы хозяйку в жилище, чтоб за слугами присмотр был, чтоб наследник появился. Мысль об этом, родившись из ниоткуда, вдруг захватила Головню. Надо, надо, — подумал он. Не ради себя, а ради народа. Ради веры. Чтоб не потух огонь, чтоб не иссякла родная кровь. Чтоб не передрались за власть те, кого он приблизил к себе.

И тут же, едва подумал об этом, перед глазами проявилось, словно вышло из тени, холодно-спесивое, все в жемчужной пыльце, лицо Искры. Поглаживая надутый живот, она что-то ласково шептала неродившемуся ребенку и бросала укоризненные взгляды на Головню. Губы ее трогала легкая улыбка. Из бесконечной дали, сквозь сероватую завесь метели, донесся ее нежный голос: «Не пугай его. Пока не получит мужское имя, он — мой». И его смех: «А я вот — твой навсегда». А потом словно дрогнуло что-то: колеблющаяся пелена пурги вдруг затвердела и треснула как лед, и вот уже на Головню смотрит не Искра, а Заряника — черноволосая, розовощекая, с задорно вздернутым носом. Она ставит перед Головней жбан с болтанкой, смотрит чуть снизу, в лазоревых глазах сияют огоньки. Волосы стянуты сбоку в толстый хвост, сквозь чернь проглядывают золотые кольца в ушах. «Угощайся, великий вождь», — говорит она с хрипотцой, и Головня гладит ее белую шею, скользит пальцами по подбородку, щекочет мочку уха. По телу разливается жар — хоть в ледяную воду бросайся. «Ты будешь госпожой тайги. Имя твое будут славить во всех уголках земли. Покуда жив хоть один верный Науке, тебя будут помнить, прекраснейшая из женщин». Ах как болит на сердце! Будто голодному посулили кусок мяса, дали понюхать, да и отняли. Ай, как тяжко на душе! А все они, пришельцы! Наведут морок, окутают дремой, а затем — хрясть, и нет ничего! Только воет пурга да колотится на ветру плохо прилаженная дверь хлева. Тоска, тоска… безнадега.

Он вошел к старику без оклика, отодвинул тяжелый медвежий полог, ступил в темную, пропахшую дымом и потом шкурницу. В сумраке что-то задвигалось и застонало, от тлеющего костра призраком отделилась фигура.

— Кто тут? — спросил голос старика.

— Я. Не узнал что ль?

Перед Головней выросло зверски оскаленное лицо слуги. Тот поступил к нему почти вплотную, таращился на вошедшего, едва не касаясь свернутым носом. Из полумрака выплыла кроваво-алая головешка. Вождь увидел его лицо — щербатое, со вздувшимся шрамом на левой щеке. Головня скинул колпак. Отодвинув слугу, шагнул к теплому очагу. Хворост, видно, дремал — мерцающие глаза сонно моргали, скрюченные пальцы растерянно подтягивали к горлу замызганное толстое покрывало из шерсти южных зверей. Чуть дальше, у самой стены, Головня увидел сидящего сына. Отросшие патлы отпрыска опускались до плеч, прикрывали обрубки ушей, безносое и безбородое лицо смахивало на освежеванный череп. Головня быстро отвел от него взгляд, посмотрел на старика.

— Поговорить пришел.

Тот, скинув покрывало, прытко поднялся, сказал слуге:

— Слетай за молоком.

Слуга сорвал с крюка у входа меховик и, не надевая его, выскользнул наружу.

Уродец-сын завозился в полумраке, начал стучать какими-то горшками. Хворост сообщил Головне:

— Прости, великий вождь. Не ждали тебя. Уж чем богаты… — И сказал сыну: — Ну давай, метай сюда все, что есть.