Боги грядущего - [133]

— Нарочно… жизнь оставил… чтоб сообщил. Огонек… сказал, скоро придет… Уши мне резал… и нос… собака… насмехался…

— Что еще сказал? — выкрикнул вождь, вцепившись пальцами в плечи воина.

— Сказал… самолично тебя… убьет… великий вождь… просил передать…

— Он мне это передал? Мне? Он? — Головня, забывшись, тряс воина за плечи, а тот, закатив глаза, начал проседать в руках державших его.

Старик, забывшись, подбежал к двери, распахнул ее, крикнул Штырю и Лучине, оборачиваясь:

— Ко мне в сани его! Живо!

Те посмотрели на вождя. Головня кивнул. Впавшего в беспамятство Пара понесли в сани. На том совет и завершился.

Хворост поставил перед собой бронзовую лохань с вяленым мясом и начал быстро есть, роняя на серые куски мяса стариковские слезы. Оранжево сиял раззявленой пастью очаг и коптили по углам лучины, озаряя призрачным светом медно-чеканные поставцы, кованые сундуки с висячими замками, золотистый полог, закрывавший широкое ложе с чугунными завитушками, устланное сермяжными тюфяками, на которых, прикрытый оленьей замшей, спал изуродованный Пар.

Раскрылась дверь, впустив морозную белую хмарь, и слуга тихо произнес, робея:

— К тебе Чадник, господин. Очень просится.

Хворост обернулся к нему, окатил налитым кровью глазом. Просипел:

— Чего ему?

— Очень просится. Говорит, уезжает. Попрощаться…

Старик хотел рявкнуть, выгнать глупца, но передумал: гость был хорошим другом, негоже отказывать ему.

— Зови, — сказал он едва слышно.

Отодвинул от себя полупустое блюдо, вытер руки о расшитый разноцветными нитями нательник и сплел пальцы, облокотившись на колени.

Чадник ступил внутрь, скинул колпак, воздел ладони к потолку.

— Страшная, страшная весть, господин! В самое сердце она поразила меня. О небеса, как вы немилосердны к нам!

Хворост смотрел на него, не мигая. Снег таял на подбитых кожей ходунах Чадника, льдисто мерцал. Старик промолвил:

— Тихо ты. Тут он. Спит.

Гость, осекшись, подошел к нему, не развязывая песцовый меховик, проговорил вполголоса:

— Господин, нет слов, чтобы выразить мою скорбь. Позволишь ли преподнести тебе подарок, чтобы хоть немного развеять твою печаль? Я хотел сделать его на прощание, ведь завтра отбываю по делам, но теперь одарю тебя, чтобы хоть немного утешить в твоей грусти.

Хворост поднял на него лицо. Под отекшими глазами бились живчики.

— Что ты хотел мне подарить, Чадник?

Тот отступил на шаг, изогнулся в приглашающем жесте, словно встречал его в своем жилище, и произнес:

— Великодушный господин, хлопни в ладоши, и мои слуги внесут тебе рулоны нежнейшей ангоры, мягкого мохера и редчайшего кашемира. А еще два короба вкуснейшей морской соли и три кувшина дивного южного вина.

— На дворе ждут? — спросил Хворост.

— За оградой, господин. Только хлопни в ладоши. — Он снова приблизился, наклонился к облезлому старческому уху. — И еще один, особенный подарок. — Потными руками развязал тесемки на меховике и извлек из-за пазухи золотой перстень с большим квадратным изумрудом, украшенным насечкой в виде птицы с поднятыми крылами. Хворост отшатнулся, выставил ладонь, отстраняясь от подарка.

— В уме ли ты? — каркнул он. — Или забыл, как вождь говорит об оберегах и реликвиях? Убери, спрячь, чтоб глаза мои не видели. Кому вздумал предлагать такое! Мне, карающей деснице великого вождя!..

— Нет-нет, господин, это — не оберег и не реликвия. Это — знак властелина, который носят большие люди в южных землях, за Небесными горами. Обладать этим перстнем считается великой честью.

Старик, нахмурившись, глядел на искрящийся в свете костра изумруд — казалось, птица машет крылами и разевает клюв. Изогнутый лик Хвороста, колыхаясь, отражался в сияющей позолоте.

— Ну ладно, коли так, — пробурчал он.

Приняв из рук гостя драгоценный подарок, он покрутил его в пальцах и сжал в кулаке.

— Его носят на пальце, господин, — с вежливой улыбкой пояснил гость.

— За подарок благодарствую, — сказал Хворост. — Повешу на шею. На пальцах пускай южане носят. У нас другой обычай. — Он хлопнул в ладоши, сказал явившемуся слуге: — Там за плетнем ждут люди с грузом. Проводи их в кладовку. — Тяжело поднялся, опершись о стол (тот аж скрипнул под ладонью), произнес, кладя руку на плечо гостю: — Не взыщи, если не стану выказывать бурной радости. Сам понимаешь, тяжко на сердце. Вот говорю с тобой, а у самого лицо сына стоит перед глазами. Нескоро еще оклемаюсь. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Заодно уж… раз зашел… Спросить тебя хочу. — Старик вздохнул, превозмогая себя. Ах, до чего же трудно было сейчас говорить о делах! — Нам грамотеи надобны. Для устава. И для даней. Так ты бы дал писаря. Мы бы облагодетельствовали богато. Вождь хотел с тобой потолковать, но уж коли зашел ко мне…

Чадник всплеснул короткими ручонками.

— Желание господина — закон для меня.

— Вот и ладно. Вот и хорошо. Счастливой дороги тебе, Чадник. Да споспешествует тебе Наука.

Гость, кивая, забормотал что-то о глубокой признательности, желал старику долгих зим и многих внуков, наконец, шагнул к двери.

Хворост снова опустился на табурет, подумал и вдруг заявил:

— И вот еще что. Напоследок хочу тебе сказать. Много недругов у тебя здесь. Сейчас сидел у вождя, еле отбил тебя — так наскакивали. А главный недруг знаешь кто? Лучина. Слыхал, спор у тебя с ним, несогласие. Так совет дам: не отступайся. Хоть грозить тебе будет, бородой трясти, не бери это в голову: он нынче слаб, вождь к нему неблагосклонен. Да и я всегда заступлюсь. Так-то.