Боги грядущего - [130]

— Сдай нож, господин.

Тот вынул оружие из ножен, передал его охраннику. Слуга распахнул перед ним дверь. Хворост ступил в избу, не глядя, скинул меховик в руки невольников.

То была еще не жилая часть, а лишь междверная, тепла ради созданная. Кто-то из гостей (уж не Чадник ли?) подсказал вождю эту мысль. Со стены, в моргающем кругу света, падавшего из окошка, призрачно яснел березовый лик Науки — круглый, бугорчатый, с лазуритами в разъятых очах. Закрывая его, из холода полумрака выплыло лицо воина в колпаке. Хворост почувствовал быстрые прикосновения ладоней, скользнувших по нательнику. Гнилозубый рот промолвил:

— Чист.

Распахнулись другие двери, старик, пригнувшись, ступил в жилую часть. Ступил — и чуть не выругался в голос: у широкого окна, положив переплетеные руки на большой прямоугольный стол, сидел щуплый и скуластый Лучина. Рядом с ним, откинувшись к подоконнику, почесывался высокий нескладный Штырь, а напротив обоих, вытянув ноги, покачивался на стуле вождь. Страшным жаром дышала печь и переливчато оплывали в этом жару разноцветные завеси на стенах.

— Никак новую крамолу выискал, старик? — приветливо осведомился у него Головня, повернувшись.

— Так и есть, великий вождь.

Хворост вперевалочку протопал к столу, бросил взгляд на Лучину. Тот взирал на него неласково — знал о стариковской нелюбви к себе, вечно ждал от Хвороста подвоха. Старик опустился рядом с вождем на табурет, смахнул со лба бисерины пота. Кинул косой взгляд на печь (за каким рожном Головня ее поставил? Очага ему мало, что ли?), посмотрел на багровеющий, распаренный лик вождя. Тот был — весь внимание: губы плотно сжаты, землистые зрачки неподвижны, пронзают иглами.

— Тяжкое дело, больших людей касается, — промолвил старик с намеком.

— Что ж с того? Говори как есть.

Хворост наклонил голову, почесал седой затылок.

— Пришел ко мне человек. Донес, что Сверкан-Камнемет прячет реликвию. И что жена его над железом колдует. Сказал, все соседи о том ведают. Двух свидетелей назвал.

— Лжа! — вырвалось у Лучины.

Головня предостерегающе поднял ладонь.

— Пусть говорит.

Лицо его ожесточилось, в глазах заплясали зловещие искорки.

— Да что говорить, великий вождь? Это все. — Хворост опять вздохнул. — Я бы у него поворошил в жилище, да Лучина ведь взбрыкнет. Скажет — опять под него копаю. Потому и пришел.

— Лжа все это и поклеп, — снова выступил Лучина. — Сам небось и придумал. Каждый знает: не любишь ты меня, завидуешь, сковырнуть хочешь, чтоб сынку своему место освободить…

Лицо его обострилось, он подался вперед, уперся грудью в край столешницы — вот-вот набросится на старика, будет рвать его в клочья, как охотничий пес загнанного зайца. Старик с презрительным высокомерием искоса глянул на него, уронил жилистую, всю в коричневых пятнах, ладонь на стол.

— Помолчи, Лучина, — с невнятной угрозой сказал Головня.

Но тот уже не мог остановиться. Воздев руки, словно звал в свидетели небеса, он воскликнул:

— Как же молчать, вождь? И так уже двух воинов казнили. И каких! Стригун-Синеок через пол-стойбища дротик кидал! Ни единого промаха. А Ковыль-Острозуб?.. Э, да что говорить! Этому старику волю дай — он все войско перебьет, неугомонный. Ему ведь плевать на народ. О себе думает, сволочь, о собственной выгоде. Теперь вот на помощника моего позарился. А все отчего? Я ему — как шило в заднице. Того не видит в слепоте своей, что истребляя моих людей, себе же яму роет. Без войска как от пришельцев отобьемся? Или своих головорезов в бой пустишь, умник? Они ведь ничего не умеют, кроме как безоружных кромсать. Небось от первого же пришельца деру дадут до самых ледяных полей…

Старик глядел на него, улыбаясь уголками бесцветных губ. Ему не надо было ничего говорить — Лучина сам губил себя неосторожными словами. Вождь хлопнул кулаком по столу, так что подпрыгнули глиняные кружки и бронзовые блюда с солониной, кровянкой и молоком.

— Тихо! Развопился как баба.

Помощник выпрямился, метнул на вождя и старика пламенеющий взгляд, засопел, сдерживая рвущиеся из глотки слова. Штырь скрестил руки на груди, уставился в боковое окно, всем видом показывая, что его это не касается. Два серебряных шарика, висевшие на кончиках его косиц, переливались мечущимися тенями, словно потешались над собравшимися.

— Много себе позволяешь, Лучина, — продолжал вождь, помолчав. — Оскорбляя Хвороста, оскорбляешь меня. Кто сделал его помощником? Не я ли? Что ж ты думаешь — я возвысил недостойного? Скажи прямо.

Лучина понурился, погладил ладонью костяшки на правом кулаке. Выдавил, превозмогая себя:

— Прости, вождь.

Головня долго смотрел на него уничтожающим взглядом, перекатывая желваки. Потом отвернулся, сунул в рот хрустящий кусок солонины. Сказал Хворосту:

— Разберись с этим Сверканом, старик. Ежели и впрямь поддался скверне, казню не пощады.

Хворост едва заметно подвигал шаткой челюстью.

— Всю душу вытрясу, великий вождь. Уж от меня крамольник не уйдет.

Лучина дернулся, хотел съязвить, но промолчал. А вождь, сжав висевший на шее кожаный чехол с пальцем Искры, произнес:

— Общее дело творим — каждый по-своему. Одни за кузнецами надзирают, другие воинов учат, третьи измену корчуют. Не соперничать нужно, а помогать друг дружке. Вы — как пальцы на руке: пока сжаты в кулак, необоримы, а поодиночке бессильны. Я всех вас ценю, все вы равно близки мне. С тобой, Лучина, я шел в мертвое место и казнил заговорщиков. С тобой, Хворост, я хоронил погибших в мятеже и разоблачал козни Жара. С тобой, Штырь, я ставил каменное изваяние. Вы должны поддерживать друг друга, а вместо этого грызетесь как собаки. Стыдно смотреть. Кабы не знал я тебя, Лучина, подумал бы — крамольник молвит. Злой предатель. Соглядатай пришельцев.