Боги грядущего - [128]

Хворост неспешно отпил из белой фарфоровой чашки сливок с ягодой, разгрыз шаткими старческими зубами горьковатый орех (лакомство с юга), втянул ноздрями можжевеловый дым, поставил чашку на изящный кедровый столик с тремя ножками в виде безногих зубастых тварей и посмотрел на ябедника. Тот стоял перед ним на коленях, мял обтерханые рукавицы. В спутанных черных волосах застряла зола, неровная пышная борода мерцала рыбьими чешуйками. Глаза опущены, спрятаны — знак сомнения. Не уверен в своей правоте доносчик, смущается.

— Молодец! — промолвил Хворост. — Ежли правду толкуешь, награжу. Кто-нибудь видал эту реликвию?

— Никто, господин. Но она есть! Всякий это знает!

— Никто не видал, а всякий знает. Откудова?

Доносчик затруднился. Хворост брезгливо созерцал пришедшего, борясь с искушением дать ему ногой по роже. Не иначе, позарился на соседское имущество, сволочь. Или мстил за что-то. Сколько уже их прошло перед его глазами — ябедников, сводивших счеты с соседями. Только отвлекают от насущных дел.

— Чего еще поведаешь? — устало спросил Хворост.

Человек поежился, озираясь, потом заговорщицки промолвил, потянув шею к сидящему на лавке старику:

— У Сверкана нелады с господином Чадником. Сверкан за какой-то подарок одолжил ему своего слугу, а тот возьми и покалечься — два пальца себе отхватил топором. Сверкан затребовал подарков за урон, а гость не хочет давать, говорит, не его вина. С тех пор у них вражда. Сверкан даже вождю нажаловаться грозил.

— Ну и чего, жалился?

— Не успел еще.

Хворост нахмурился, вспоминая что-то.

— Погодь-ка. Этот Сверкан — не Лучины ли человек?

— Так и есть, господин. Два пятка воинов в подчинении имеет. Учит их швырять камни из скрученных ремней.

Хворост откинулся к бревенчатой стене, прикрытой тепла ради толстой серой тканью. Брови его разъехались в стороны.

— И, говоришь, у него жена ворожит?

— Над железом, господин.

Хворост ощутил слабое озарение. Что-то такое неощутимое коснулось сознания. Вот оно, вот! Если Сверкан и впрямь хранит запрещенную вещь, Лучину тоже не помилуют, отправят копаться в мертвом месте или того хуже, снимут голову с плеч. А у Хвороста уже готов заместитель на его место — родной сынок.

— Ладно, я выслушал тебя. Можешь идти.

Человек поднялся на ноги, поклонился и, развернувшись, исчез за ярко расшитым зеленым пологом, перегораживавшим жилище от стены до стены. Хворост коротко подумал и кликнул слугу.

— Сейчас я пойду к вождю. А ты покуда сгоняй за дровами. Как будешь ехать мимо Осколышевского загона, передай его людям, что ежели ихние коровы снова будут мое сено жрать, переколю их ко Льду. Так и скажи.

Слуга кивнул.

— Слушаюсь, господин.

Господин! Чудное слово! Повтори бесчисленное количество раз — все будет мало. Он — господин. Владыка! Хозяин. Ему кланяются, перед ним лебезят. Не то, что раньше, когда слушали самых горластых. Теперь ори — не ори, решать будут те, кто выше: господа. Счастлив тот, кто дожил до нынешних времен. Вдвойне счастлив тот, кто сумел ухватить за хвост птицу удачи.

Слуга помог Хворосту облачиться в песцовый меховик, завязал на нем ярко-красный тканый пояс, привезенный гостями из-за Сизых гор, надел на него кожаную перевязь с серебряными ножнами в самоцветах. Хворост глянул на себя в длинное слюдяное зеркало, висевшее на стене. Неплохо. Даже лицо помолодело от довольства — сияет что начищеное блюдо.

Слуга распахнул перед ним дверь. В лицо дыхнуло стужей, кожу защипало от мороза. Хворост накинул колпак и шагнул наружу. Во дворе уже ждали сани с высокой полукруглой спинкой. Возница, звеня сосульками в рыжей бороде, запрягал вороного. За высоким плетнем стелились дымки, торчали шесты с белыми черепами, увенчанными снежными копнами, на которых, поводя маленькими головками, сидели воробьи и снегири. Слышался шум голосов, лошадиное ржание, собачий лай. На дерябом сером небе молочными пятнами расплывались облака.

Хворост взгромоздился на сани, поглубже надвинул колпак: старческие уши знобило от ветра. Возница с заткнутой за кожаный пояс плетью (конец волочился по истоптанному грязному снегу) повернулся к нему, мотнул рыжей башкой.

— Куда нынче двигаем, господин помощник?

Он говорил без трепета, с чуть заметной развязностью. Скалил редкие зубы, морща виски в насмешке.

— Хайло-то прикрой, — буркнул Хворост. — Раззявил. К вождю давай.

Возница, ничуть не смутившись, брякнулся впереди хозяина, цокнул языком, тронув поводья.

— Но, родимый! Растряси жирок.

Два копейщика открыли плетеные створы ворот. Позванивая бубенчиками на шее, конь затрусил вдоль ивовых оград, на которых колпаками торчали перевернутые горшки, громоздились стога почернелого сена, сушились ходуны. На створах ворот висели черепа лосей, волков и медведей — для отпугивания злых духов и привлечения достатка в жилище. У подножия оград темнели головки занесенных снегом деревянных изваяний Науки.

Над стойбищем висел гомон, вдалеке звенели удары молотов по наковальням, невольники несли на спинах короба с хозяйским скарбом, правили бычьими упряжками, гружеными дровами и сеном. Людей было мало: в такой мороз все либо сидели по жилищам, либо околачивались возле шатров гостей, разбитых в низине. Там велись яростные споры, местные препирались с чужаками из-за мягкой рухляди и рыбьего зуба, считали на пальцах, сколько соли, тканей, стальных ножей и серы они получат за каждый тюк соболиных шкурок и за каждый пяток лошадей.