Богемная трилогия - [10]

Вот он сидит, набросив одеяло на лысину, она у него всегда зябнет, слушает про дочь. «Ну какой же он отец?» — думает Эмилия и тут же понимает, что отец — хороший, что у него глубокая привязанность к тем, кто дал ему хоть раз счастье. Игорь не забывал добра, возвращался на то место, где добро было сделано, его можно было привязать добром, и тогда он становился ручным. Ручным с теми, кого любит. «Да таких можно брать голыми руками, — думала Эмилия. — И куда же в такие минуты деваются его ярость, его безумие? А может быть, в такой ответственности есть безумие, ведь он копейкой поделится и, будучи безумно, безумно занят собой, совсем не эгоист, кто же он тогда?» И сама себе отвечала: «Свет. Просто свет, проникающий в сердце». Как смешно и глупо следить за тем, кого любишь, давать оценки, как это по-актерски, как это приблизительно.

Бормочет за окном петербургская ночь, подпевая, Игорь сидит в одеяле, Наташа выкладывает все о дочери, Володя начинает отчаиваться, Эмилия ревниво наблюдает, и все это плывет в будущее, что бы там ни случилось.

Потихоньку, очень-очень потихоньку, когда догадался, что Эмилия его понимает, стал позволять ей помогать себе, а возможно, просто и не мог без нее? Без ее нетерпения, без ее обожания, без живого доказательства, что собственный театр ему не приснился, вот же она сидит рядом, Эмилия, и ей не надо долго объяснять, чего он хочет. А тут еще случилось это несчастье — его пригласили ставить «Пугачевщину» в Александринке.

Все равно что впустить дворового пса в партер во время представления. Нет, страшнее. Назревал великий скандал.

Эмилия знала, что идти не надо. Это ловушка. При одном взгляде на цитадель с колоннами становилось ясно: жизнь там кончена. Но на Игоря это предложение произвело впечатление шоковое, будто ему предложили провести ночь в закрытом фонде библиотеки Ватикана и все эти люди во фраках и бабочках, все эти петербургские знаменитости на самом деле служители, которым поручено открыть ему некие тайны.

— Это, конечно, некрофильство, — сказал Игорь. — Но жизнь дает мне, как Данту, единственный шанс туда проникнуть. В конце концов, не тени же они, в сортир, полагаю, ходят? Чего их бояться? Ты будешь моим ассистентом по пластике.

Всю ночь Эмилия репетировала свое появление в Александринке. Сначала решила, что приедет туда юношей-гусаром, обязательно с нарумяненными щеками и щегольскими усиками, но идея ей вскоре разонравилась, и она решила одеться одалиской, однако в таком виде могли и не пропустить, тогда она подумала: что, если вырядиться шпаной и для остроты всунуть в глаз монокль? Правда, долго не могла себе объяснить, почему именно так. Тогда Эмилия громко сказала своему отображению в зеркале: «Милая, вы круглая дура», — и предоставила решить, как лучше войти в Александринку, самой судьбе.

Вообще-то она всем нарядам на свете предпочитала матроску с галстучком, бант, короткую юбку, нарочно демонстрируя свои худые, острые коленки. Так и явилась.

Начнем с ошибки, с нее всегда приятней начинать, начнем с ошибки, с дерзости начнем. Александринка на своем веку видела многое, что поделаешь — стены диктовали, в них входили людьми, а выходили сановниками — театр-то императорский, — и никакие революции переделать этого не могли. Разве уже одно это не достойно уважения?

Александринские артисты, по сути, были крепостными, и, хотя крепостное право было давно отменено, а с недавнего времени и помещики тоже, их крепостником стала традиция. Традиция индивидуальной игры. Это не так мало, как кажется. Один хороший актер может многое, и если он даже не умеет мыслить, то радость тебе уж обязательно сумеет доставить.

Александринка переходила из рук в руки. Наиболее сильные, со связями по деловой линии, по любовной ли, по семейной, не обязательно сильные талантом, в интриге сильные актеры, как коренные, брали власть и тащили театр за собой. Так могло длиться вечно, но после революции театр стало заносить, непонятно куда тащить и зачем, в какое болото? Требовалось время, чтобы понять: ничего не изменилось. Но пока театр заносило.

Появлялись разные люди, именуемые режиссерами, что-то вроде комиссаров, потому что раньше режиссером считался человек, провожающий именитую старушку по внутренним переходам на сцену за локоток, а тут налетело их, как саранчи, и все с идеями. А театр, надо вам сказать, идеи ненавидит, театр сам по себе идея. И появился Игорь.

Тут, конечно, тоже не все так просто. Есть в Петербурге близнец Александринки, только маленький, в миниатюре, Юсуповский театр, и в нем-то Игорь и поставил первый свой и знаменитый спектакль «Джон Рид». Позолота выдержала, люстра не рухнула, успех большой, и исходя из такой вот Игоревой адаптации в императорском пространстве его и пригласили в большую Александринку. А чтобы ему уж совсем не было скучно, дали пьесу о Пугачеве. Если уж р-р-революционно, то пусть до конца, и режиссер — разбойник и герой — разбойник, а тут еще черт привел в театр Ильинского, который поссорился в Москве с Мейерхольдом, у которого работал, ушел из театра и свалился как снег на голову, осчастливил. Ему-то и предложил Игорь Пугачева, это была еще та разбойничья шайка. Великие старухи варили по петербургским квартирам варенье и судачили о будущем Александринского театра, знаменитые хлыщи развозили сплетни по городу о том, как идут репетиции, и только Игорь ни о чем не подозревал, он озирался на театр с удовольствием.