Богатыри не мы. Устареллы - [5]

– Самогонки?! – хором переспросили царь и боярин Морозов.

– А вы полагали, сливок? – ощерился Кот. – В бесовских следах всегда самогон плещется. Напился наш Иван, как последняя скотина. И моментально – бац! – алкогольная зависимость. Бесовский самогон, как вам прекрасно известно, обладает убойной силой. Один глоток – и ты в лапах у чертей.

Кот с нескрываемым удовлетворением развел передними лапами.

– И с тех пор пошло-поехало: лишь открывается придорожный трактир, малолетний Иван уже внутри, выпрашивает чарочку. Сестра его уж и козлом кляла, и бараном малолетним. Все впустую! Притчей во языцех стал Иванушка. А уж когда с пьяных глаз дом подпалил, пришлось ему из деревни бежать, чтобы не забили. Подался он туда, куда все пьянчужки тянутся: в Москву. И взял себе новую фамилию: Бездомный. Дома-то у него не осталось.

Кот почесал когтем нос.

– В Москве жизнь его была несладкая. Опустился до того, что стихи писать начал! У-у, прохвост!

Он осуждающе покачал головой.

– Потом, правда, малость исправился: попал в дом для душевнобольных. А под старость пригрела его добрая женщина. Но дьяволов след ему с тех пор повсюду мерещился. Ни лекарства не помогали, ни самовнушение.

Кот хмыкнул и замолчал.

– А мораль? – вторично пискнул Морозов, и половины не понявший из повествования.

– А мораль проста: употреблять нужно вдумчиво, из правильной посуды и под годную закуску! – поведал Кот. – Иначе покатишься по наклонной. А там и до стихоплетства дойти можно!

Всей мордой он выразил омерзение и брезгливость. И даже шкурой передернул от отвращения.

В повисшей тишине бессильно прожужжала муха. Боярин Морозов обернулся на Несмеяну. Царева дочка вопреки обыкновению не рыдала, но выражение лица у нее было странное.

– А вот еще есть сказка про спящую царевну и царевича Елисея, – осмелился напомнить боярин.

Кот недобро оскалился:

– Не спящую, а мертвую. И не Елисея, а Дракулу. И не царевича, а известного упыря, который мертвых дев поднимал из могил самым противоестественным и гнусным образом, а именно кусая их в…

Возмущенный девичий крик оборвал рассказ Кота.

– Хватит! Не сметь! – бушевала Несмеяна. – Не хочу слушать! Это все неправда!

– Это – как раз правда! – усмехнулся Кот. – И ее я вам буду рассказывать всякий раз, как пожелаете, чтобы я говорил. А правд у меня в запасе много! Я же Ученый.

– Хочу сказку! – топала ногами Несмеяна. – Выдумку утешительную!

– Сеансы психоанализа за другой дверью! – отрезал Кот. – А у меня либо горькая истина, либо неприглядная правда, либо душераздирающие факты. Выбирайте!

– А ну как выберу я тебе, батюшка, голову отрубить? – вступил царь.

Кот на мгновение задумался.

– Это будет душераздирающий факт, – наконец классифицировал он. – А горькая истина состоит в том, что вы даже сказку обо мне сложить не сможете!

– Это почему же? – подбоченился царь.

– Потому что вы правды не любите, – невозмутимо отозвался Кот. – А самая лучшая выдумка на девять десятых состоит из чистой правды.

«У Лукоморья дуб зеленый. Златая цепь на дубе том. И днем и ночью Кот ученый…»

– И не дуб вовсе, а амбар, – гнусаво поправил Кот. – И не златая цепь, а крученая веревка. И не кот, а кобель кавказской овчарки по кличке Верный.

Он снисходительно глянул с ветки на кучерявого юношу и тяжело вздохнул:

– Писаки! Все переврут!

Алексей Проворотов Ларец

– Вор! Вор! – кричал ворон в высоком и дымном небе, но я не слушал его, погоняя черного, ворону в цвет, коня, пока конь не упал, с тяжелым дыханием выплёвывая розовую пену.

Тогда я бросил коня и зашагал пешком. Парило, с далекого еще моря медленными рыбами наплывали тучи, но железный ларец на груди был холоден, как будто в нём лежал кусок льда.

На самом деле я не знал, что там внутри, и ключа не имел. Но берег маленький, с кулак, ларец пуще зеницы.

– Воррр… – скрипели деревья, сплетаясь над заросшей тропой, но я не слушал их, шел, почти не оглядываясь, иногда только припадая ухом к земле – не бежит ли за мной Засекин конь, не дрожит ли сырая, черная земля от ударов пудовых копыт. Засека был немал, и конь его носил тяжелый.

Я уже чувствовал близость реки. Значит, и до Марьина леса оставалось совсем немного, а уж там никто не сможет поднять на меня вооружённую руку.

Я надеялся срезать через чащу и тем оторваться от погони. Что бы ни водилось в глуши Марьина леса, у него нет ко мне счётов. А у Засеки – есть, и он не преминет взять плату моей грязной, лохматой головой.

Я посмотрел вперёд, где за недалёким уже лесом, знал, увижу море. А там, в туманной дали, за островами, голыми, каменными, или заросшими мхом и буреломом, за белыми бурунами волн, за безднами до горечи солёной воды, в толще которой плавали и рыбы, и змеи морские, и прочие дива; там, где-то далеко лежала земля, откуда родом была Марья, колдунья, приведшая однажды из шквальной дождевой стены свой флот и осевшая на скалистом берегу между древним лесом и извечным морем.

Марьины сети всегда были полны – говорили, привезла она с собой рог, оранжевую с чёрным кручёную морскую раковину, пастуший рожок для рыб. Крепость и торговля её стояли на берегу, при устье реки, а сама она жила в каменном тереме на острове, к которому ни один корабль пристать не мог, только водяной конь мог между скалами проплыть. Рассказывали, что у неё на родине это обычный зверь, как наши простые сухопутные лошади, и ничего колдовского в нём нет.