Бог жесток - [8]

Щуплый и съежившийся, он был одет в пузырящиеся на коленях трико и фуфайку на голое тело. Венчала все это великолепие маленькая цыплячья головка на тонкой бурой шее. Желтая шелушащаяся кожа плотно обтягивала его надбровные дуги и скулы, губы почти не выделялись, спутанные мышиного цвета волосы беспорядочно падали ему на лоб и уши.

— Кто вы? — Его зубы мелко застучали.

— По вашу душу, Федор Яковлевич.

Официальное обращение заставило его передернуться.

— Опять? Я болен. Взял бюллетень. Не встаю с койки.

Мои ноздри вобрали в себя густую волну перегара, а конечностям передалась дрожь его тела. Больничный бюллетень понадобился Федору Пырину, чтобы уйти в запой. И вынырнуть из него, когда все утрясется. Я шагнул вперед, потеснив воспитателя плечом. Никакого сопротивления я не почувствовал.

— Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вы догадались, на какую тему.

И тут Пырин преобразился. Тщедушное тельце вдруг обрело стальной стержень, ватные конечности окаменели.

— Нет! — оттолкнув меня, выкрикнул он. — Не получите ничего! Меня допрашивали весь день после убийства, взяли подписку о невыезде. И следователь строго-настрого запретил распускать язык перед всякими там журналистами! И я молчу! И пью для того, чтобы забыть! Понятно вам или нет?!

Это была самая натуральная истерика маленького, задавленного обстоятельствами, обиженного жизнью человека.

— Я не журналист, — опроверг я.

— Документы! — визгливо потребовал он.

— Я частный сыщик, вот моя лицензия.

— Тем более. Уходите! Оставьте меня в покое!

— Но ведь это вы обнаружили тело ночного сторожа и исчезновение мальчика, — напомнил я, не двигаясь с места.

— Я. И что с того? Обнаружил, вызвал милицию.

— А Жанна Олеговна говорила, что я могу рассчитывать на вас…

Он исподлобья смотрел на меня. Костлявые маленькие кулаки его сжимались, пальцы сводило судорогой. Нездоровая желтая кожа, тонкая, точно папиросная бумага, грозилась лопнуть и обнажить череп; жилы на шее вздулись. «Рано состарившийся мальчик-дикарь», — окрестил его я.

— Мне не важно, что говорила Гриневская, — пробормотал Федор, однако истерических ноток в его голосе заметно поубавилось. — Я не виноват, что ей больше всех надо.

— А почему ей больше всех надо?

— А? Что? Не знаю. Не цепляйтесь к словам. Просто совсем недавно я понял одну истину, которую сейчас уяснили даже подростки. Людской благодарности не бывает! Я угробил в этом детском доме почти десять лет своей жизни, а что получил? Подозрения, косые взгляды! Я знаю, никто мне не верит. И даже когда я заболел, лежал здесь с температурой и думал свести счеты с жизнью, никто из этих так называемых «коллег» не соизволил меня навестить. И что я вообще там делаю? Что я, альтруист какой-то, за гроши с чужими детьми возиться? Ну, грешен, не дал бог торговой жилки, не умеюкрутиться, не езжу на «мерседесе», что ж с того, не человек, что ли?!

На его бесцветных опаленных ресницах дрожала прозрачная влага, солоноватые комки подступали к горлу, и все то, что он передумал за короткое время после убийства, а может, за последние годы своего безрадостного, полного нужды и лишений существования, сейчас, как ушат помоев, выплеснулось на меня.

— И все-таки я расскажу. Всё, как в милиции. Не знаю, на кого вы работаете, но я хочу, чтобы вы все знали, что я ничего не знаю! Авось тогда отцепитесь. Старик совсем плохой был. Ему бы на койке кряхтеть, а он, как оправился от инфаркта, опять на работу устремился. Его и держали больше не от нужды, а из жалости. Понимали, дома ему еще хуже, внучка от рук отбилась, шлюха, одним словом. И прикладывался он поэтому. Гробил себя добровольно, иного выхода не видя. В тот вечер ему совсем туго было, аж трясло с похмелья. У меня на пузырек просил, но я в этом самоубийстве участвовать не подписывался. Лег и уснул, это инструкцией не возбраняется, а сторожить — не мои обязанности. Что он делал после, где бродил, понятия не имею. Кто ж виноват, что все так обернулось?

— И больше ничего подозрительного в его поведении в тот вечер вы не заметили?

— А чего замечать-то? Если все, что ему с полупьяных глаз померещилось, всерьез воспринимать, самому недолго свихнуться. Якобы Валька, внучка то бишь, убить его замыслила, якобы аж убийцу наняла, да дед его по пути на работу срисовал и ускользнул.

— Мишуков никому не звонил тем вечером? — собравшись с духом, спросил я.

— Кому звонить-то? — завелся воспитатель. — Кроме Вальки, никого на белом свете не имел, да и с той жил как кошка с собакой. Разве что друзьям-собутыльникам, но и то не при мне. Я ж за ним слежку не устанавливал, своих забот по горло.

Вздохнулось свободнее. Я уверовал в своего ангела-хранителя, почти не труса, не идиота и не алкоголика. Он порхал в загаженном небушке и, словно подбадривая меня, поплевывал на мою лысину и тушил об нее окурки.

— Как преступник проник в здание? — обратился я к Пырину.

— Через дверь черного хода. И даже ее не подламывал.

— Получается, что сторож забыл закрыть ее? Нелогично, если он кого-то опасался. Не мог же он впустить убийцу сам.

— Ничего не получается, — кипел Федор. — Мало ли что он мне плел. Разжалобить, допустим, хотел. А как получил от ворот поворот, так любого с улицы мог позвать, лишь бы сто грамм плеснули. Похмелье ж… С ним не шутят…