Бог, природа, труд - [20]

Весь оставшийся день Аннеле бродила печальная, понурая. Не пойдет к людям, пойдет лучше к соснам, что на опушке леса, к незабудкам, что цветут в канаве вдоль болота. Незабудки и сосны могут цвести и расти, как вздумается, делать то, что по сердцу, а с Аннеле слово взяли — никогда-никогда так не поступать, как сегодня. А чтоб не забыла она своего обещания, ей хорошенько всыпали.

Ну и пусть! Боль быстро проходит, если приноровиться втягивать мускулы в том месте, которому достается больше всех. Больно совсем другое — как нежданно-негаданно белое стало черным, добро оказалось злом.

Как сладко томилась душа, когда вышла она поутру искать землю и правду, и вдруг стало так, что и земля, и правда — все принадлежит злой Каминскенихе.

Рыдания уж поутихли, когда проходившая мимо Карлина погрозила Аннеле пальцем.

— Спасибо еще скажи, что прибрала я дедовы очки, а то б досталось тебе на орехи как следует.

Аннеле даже опешила. Неужто это та самая Карлина, которая еще поутру была ее сотоварищем, сама помогала надевать очки и так весело, так заразительно смеялась?

ДЕНЬ НА ПАСТБИЩЕ

— Вставай, вставай, — кричит кто-то над самым ухом, норовя стащить с Аннеле одеяло. — Вставай! Солнце-то уже вон где! Хорош пастух, допоздна спит! — И выбегает, хлопая дверьми.

Аннеле цепляется за одеяло, закрывается им с головой, и грезится ей: ночь еще длинная-длинная… как дорога до самых Лейниеков, еще длиннее… как до Петермуйжи… еще длиннее. Спать и спать можно, долго-долго, и сны такие сладкие.

Резко звякает щеколда.

— Аннеле, Аннеле! Гляди, дождешься, прибежит мать с хворостиной!

Это бабушка. Она подходит, стаскивает с головы одеяло, кутает ноги Аннеле.

— Да гони ты этот сон палкой! Разве ж из него каравай испечешь? Сбегай, ополосни глаза в роднике, растает сон, что облачко.

Аннеле присела на постели на корточках, а глаза закрыты.

«Все бы на свете сокровища отдала, позволили б только поспать еще ну хоть чуть-чуть», — шепчет в полусне она кому-то несуществующему, как и ее «сокровища».

Снова входит бабушка и, глянув на сидящую в постели внучку, давай ее нахваливать:

— Умница, дочушка, умница. Вот тебе хлеба ломоть, коль проголодаешься. Нынче и завтрак тебе нести некому — в поле все.

Ресницы у Аннеле все еще смежены. Глаза словно покрывалом укутаны.

— Бабушка, а на дворе вёдро или дождь?

— А у тебя что, глаз нету? Никак все сон не одолеешь? Стыдись!

Стены в избе толстые, старые, в батрацкой промозгло, словно в погребе. Распахивает Аннеле на миг глаза: солнце! Старая яблоня, заслонившая окно, переливается солнечными бликами — ни дать ни взять расселись по веткам золотые пичуги. Сон тут же и рассеялся, точно облачко.

Сени залиты светом. Вон оно, солнце, только-только выглядывает из-за конька повети.

Мать уже выгнала скотину. Стоит за воротами, дожидается Аннеле.

— Да когда ж она выйдет, эта девчонка! Поторапливайся! У меня уж и руки зудят, столько дел переделать надо. Все собрала? Торба? Хворостина? Хлеба положила? И пускай их по оврагу, по оврагу. Там поутру хорошо пасти. Да и я буду знать, откуда домой покликать. А теперь гони!

Последние слова мать произносит уже смягчившись. Но Аннеле далеко, старается поспеть за своим стадом, которое, хрюкая и визжа, взбирается вверх по склону.

Спросит кто-нибудь Аннеле: «Долго ль пастушишь?», она наморщит лоб, думает, думает и, наконец, отвечает:

— Ой, как долго! С Юрьева дня.

А сейчас уж до Янова дня рукой подать.

Будущее Аннеле решилось при ней. Когда отец нанимался, уговор был, что каждый третий день его очередь пасти.

— Что ж делать-то будем? Не нанимать же пастуха? — мать была обеспокоена.

— Хочешь не хочешь, а придется! Ничего не поделаешь! — не раздумывая ответил отец.

— А я так считаю… — и мать пристально посмотрела на девочку, — Аннеле пусть идет…

— Мала больно! — Отец положил свою большую руку Аннеле на голову.

— Где ж мала?! Семь годков уже.

— Осенью только и минет.

— Пусть и осенью. Глянь, как вымахала, словно все девять, да и ума набралась. Управится.

— Управится! — засмеялся и отец. — Что ж, пусть обвыкает, не оглянешься, как в пастухи наниматься подоспеет время, тут уж паси каждый день.

Так и повелось — минуют два легких дня, третий настанет трудный, минуют два чудесных дня, настанет третий — порой еще чудесней.

В овраге Аннеле «усмиряет» свое стадо. Обежала вокруг, согнала в кучу и давай «учить» — только свистит хворостина в воздухе; более сурового наказания она не признавала. Свиньи тотчас зарываются пятачками в черную землю, ищут лакомые корешки.

По одну сторону оврага к самому краю поля подступает густой, плотный, как стена, лес, по другую — высятся горы, поросшие молодым стройным березнячком.

На опушке, в лесной тени, трава усыпана белыми каплями росы. Туда и бежит Аннеле, бродит по росистой траве, оставляя за собой широкие черные дорожки.

Постолы от росы намокли. Но ей хоть бы что. На березовые горы надо еще глянуть. Вершины берез окунулись в голубое небо, словно в синее озеро, ни листик не шелохнется, только там, где вспорхнет птица, ветка качнется.

Но Аннеле все мало, ноги так и зудят — и туда сбегать хочется, и сюда. И тут опоздала, и там, раньше встать надо было; каждое утро сулит столько нового, невиданного, но такого, как нынешнее, такого удивительного, замечательного утра еще не было; бегом, бегом, раньше солнца добежать, чтобы творило оно свои чудеса не тайком, а у тебя на глазах, чтоб рядом быть, чтоб все увидеть.