Бог не любовь: Как религия все отравляет - [88]

Раз этого не происходит, разумней заключить, что причина дождя в облаках. Ладно, говорит крестьянин, но кто же тогда присылает облака? Уж это-то наверняка Зевс. Отнюдь, отвечает Сократ и рассказывает про ветер и тепло. Откуда же, не унимается старый пейзанин, в таком случае берутся молнии, карающие лжецов и других злодеев? Молнии, мягко объясняют ему, не очень-то различают праведных и неправедных. Не раз видели, что они бьют даже в храм самого Зевса Олимпийского. Последний довод убеждает крестьянина, хотя в дальнейшем он раскаивается в своем богохульстве и сжигает школу скептиков вместе с Сократом. Многих вольнодумцев постигла такая же участь; многим лишь чудом удалось ее избежать. Все ключевые схватки из-за права на свободу мысли, свободу слова и свободу научных исследований начинались с попыток религии задушить иронию и любознательность узколобостью и буквализмом.

В сущности, спор с верой начинается и кончается Сократом, и каждый, при желании, волен встать на сторону городских обвинителей, защитивших афинскую молодежь от его вредных рассуждений. Однако нельзя сказать, что суеверию он противопоставил науку. Один из обвинителей утверждал, что Сократ называл Солнце булыжником, а Луну — куском Земли (второе было бы чистой правдой), но тот отклонил обвинение, заявив, что это проблема Анаксагора. И действительно, этого ионийского философа ранее преследовали за то, что он считал Солнце раскаленным камнем, а Луну — куском земли. Но Анаксагор уступал в прозорливости Левкиппу и Демокриту, полагавшим, что все состоит из атомов в непрерывном движении. (Вполне вероятно, что и Левкиппа на самом деле не было, и это тоже ничего не меняет.) Важнейшая черта блестящей «атомистической» школы в том, что вопрос о первопричине вещей она считала лишним. Вряд ли какой ум в то время мог зайти дальше.

Таким образом, проблема «богов» оставалась нерешенной. Эпикур, перенявший атомистическое учение Демокрита, не мог вполне разувериться в «их» существовании, но и не видел оснований верить, что боги играют какую-либо роль в людских делах. Какое «им» дело до повседневной человеческой возни, не говоря уже о человеческой политике? Они избегают ненужных страданий, и людям следует поступать так же. Вот почему не стоит бояться смерти, а гадание по внутренностям животных и прочие потуги узнать волю богов — абсурдная трата времени.

В некоторых отношениях самый обаятельный основатель антирелигии — поэт Лукреций, страстный поклонник трудов Эпикура, живший в I веке до н. э. В ответ на возрождение старинных культов при императоре Августе он написал остроумную, блестящую поэму «De Rerum Natura», или «О природе вещей». В Средние века ее едва не уничтожили христианские фанатики; сохранилась лишь одна рукописная копия. Лишь по счастливой случайности нам известно, что во времена Цицерона (он первым опубликовал поэму Лукреция) и Юлия Цезаря кто-то спас от забвения атомистическую теорию. Предвосхищая Дэвида Юма, Лукреций писал, что перспектива грядущего уничтожения ничуть не страшней небытия, из которого мы пришли. Предвосхищая Фрейда, он высмеивал тех, кто заранее устраивает свои похороны и гробницы — в тщеславной и пустой надежде хоть как-то поприсутствовать при собственном погребении. Как и Аристофан, он считал, что объяснение погоды в самой погоде, а все, что глупые, эгоистичные людишки списывают на божественное провидение и адресатом чего себя мнят, природа делает «без участья богов»:

Кто бы размеренно вел небеса и огнями эфира

Был в состояньи везде согревать плодоносные земли

Иль одновременно быть повсюду во всякое время,

Чтобы и тучами тьму наводить, и чтоб ясное небо

Грома ударами бить, и чтоб молньи метать, и свои же

Храмы порой разносить, и, в пустынях сокрывшись, оттуда

Стрелы свирепо пускать, и, минуя нередко виновных,

Часто людей поражать, не достойных того и невинных?[23]

Много сотен лет атомизм свирепо преследовался по всей христианской Европе на резонном основании, что объяснял природу гораздо лучше, чем религия. Но, подобно нервущейся мысленной нити, труд Лукреция продолжал жить в некоторых ученых умах. Исаак Ньютон, разумеется, был верующим (не только в христианство, но и в целый букет псевдонаук), но включил девяносто строк «De Rerum Natura» в первые черновики своих «Начал». «Пробирщик» Галилея, опубликованный в 1623 году, хотя прямо и не ссылается на Эпикура, до такой степени полагается на атомистическую теорию, что и поклонники, и критики прозвали его «эпикурейской книгой».

Учитывая террор против науки в первые столетия после воцарения христианства (Августин полагал, что языческие боги существуют на самом деле, но являются демонами, а Земле меньше шести тысяч лет), когда благоразумные люди на словах всегда платили дань религии, неудивительно, что возрождавшаяся философия нередко говорила обманчиво набожным языком. Последователи различных философских школ, дозволявшихся в Андалузии во времена ее недолгого расцвета, создали синтез учений Аристотеля, иудаизма, христианства и ислама. Им разрешалось обсуждать двоякость истины, а также сравнительный вес разума и откровения. Идею «двойственной истины» отстаивали последователи Аверроэса; ее же, по понятным причинам, строго осуждала церковь. Фрэнсис Бэкон, писавший во время правления королевы Елизаветы, говаривал (возможно, под влиянием Тертуллиана, утверждавшего, что от абсурда его вера только крепнет), что вера всего сильней, когда предмет ее наименее податлив разуму. Живший несколькими десятилетиями позже Пьер Бейль любил привести все возможные доводы разума против какого-либо верования, а под конец заключить: «тем более велик триумф выстоявшей веры». У нас есть основания полагать, что делал это он не только для того, чтобы избежать наказания. Не за горами было время, когда ирония сама станет наказывать и смущать фанатиков и буквалистов.