Боевые паруса. На абордаж! - [55]

Разумеется, на встречу с одним неизвестным явился другой. Толкнул плечом, извинился за неловкость…

— Одними извинениями вы не отделаетесь!

— Вы желаете поединка? — От громких голосов прохожие брызжут в стороны. Это опасно. По голосу могут и узнать. Разве хрипотцы добавить…

— Нет, я желаю немного вина. И, пожалуй, сыра. И не овечьего, от которого в этих местах не продохнуть! Вино за ваш счет, разумеется.

— А ведь вы правы. Время идет к сиесте, а жару лучше всего пережить под землей. Там, в прохладе, чего нам только не подадут!

— Но узнавать блюда нам придется по вкусу и запаху. А вот и удобное местечко…

— Отлично. Навестим.

Что ж, вся улица слышала, как двое чуть не сошлись в смертельной схватке, а потом решили запить ссору. Нередко так начинается дружба.

Впрочем, за дверью пусто и гулко.

— Бывают подвалы пыточные, а этот — разговорный. Хозяин прошел со мной три десятка абордажей, жены нет, слугам он дал выходной. Мы можем говорить. Собственно, говорить буду я… Все прочее — дело ваше.

Таинственный незнакомец зашвырнул шляпу в угол, обнажив шевелюру — соль с красным перцем. Скинул плащ, обнажив вышитый на колете с «гусиной грудью» знак ордена Калатравы.

— Да, я тот, кто некогда получил метку от вашего друга и наставника, — сообщил, — а потом перебежал вам дорогу перед купцом-самоподжигателем. Впрочем, два года назад я занимался совсем иным делом, а потому о былом — хватит. Теперь же… Теперь меня травят, как волка. Видите ли, я провел некоторое расследование. Искал серебро…

— …а нашел ячмень?

— Серебро тоже. И, видимо, собственную смерть. Впрочем, что это я расклеился… Всегда знал, что в постели не умру. Так почему не на этой неделе? Севилья прогнила, довериться мне некому, у вас же репутация Цербера. Потому я и здесь… В общем, я намерен морочить голову убийцам так долго, сколько смогу. Ваша цель — передать бумаги с плодами моих трудов адмиралу Исаси. Он должен прийти недели через две, если повезет с ветром… Столько я не пробегаю. Потому — оставляю дело на вас и вашу совесть. Если вы честный слуга короля, вы исполните свой долг. На большее рассчитывать не смею, да, в общем, и не имею в том нужды.

— А что там, в бумагах?

— Ничего особенного. Нанесение ущерба флоту, почище французских пушек. Еще контрабанда, торговля с врагом и прочие мелочи.

— Позволите взглянуть?

— Пожалуйста. Имеете право знать, за что будете рисковать шкурой.

Прерывистый свет свечи вырывает с бумаги имена и дела, по коим должно воздаться. Провоз неучтенных слитков из Перу… Вице-король… Португалия… Печатный пресс в известном месте… Избыток лошадей, кажущийся благодаря суете в порту, подложный в бумагах. Ячмень, уходящий через английские руки кормить кавалерию мятежников. То-то суда частят — им плавать вовсе не далеко: до Лиссабона и обратно! При этом у мошенников чистые книги — благодаря сговорчивости офицера галерной эскадры. Офицера с очень знакомой фамилией.

Дон Антонио де Теруан. Один раз хотел убить. Другой — выручил. Брат жены друга, и не только… Увы, лист из дела не вырвешь, а королевский комиссар адмирал Исаси не будет различать между жадным дураком и искренним изменником. Взять бумаги и не давать им хода — нельзя. Предательство — иудин грех. Так что, отказать? Рыцаря убьют, бумаги снимут с тела… Пока — с языка сыплются окатистые слова, не завершающиеся ни отказом, ни обещанием.

— Понимаю, почему вы выбрали меня. Кажется, мы вышли к одному и тому же месту с разных сторон.

Темная фигура напротив кивает.

— Жаль, до конца доберется один. Первая мишень — я. Постараюсь, пока жив, оставаться и единственной. Но, когда при мне не обнаружат бумаг, вам припомнят эту встречу. Так беретесь?

Взгляд Диего шарит по столу. Вино в глиняных стаканах, душистый пшеничный хлеб, вяленая рыбина… Пламя свечи, раздувшееся огненным шаром благодаря темноте, или? Алькальд уже решил, но продолжает рассматривать пламя. Губы движутся. Очередной псалом — тому, к кому, иначе как в молитве Господней, обращаются редко. К безжалостному, который собственного сына заставил испить чашу земных страданий. Правая рука сжимает эфес меча.

Зато рыцарь — улыбается, глядя на сидящего перед ним мальчишку. У парня чуть руки не трясутся! Что ж, теперь он их потрет… или умоет. Одно хорошо: гончую колотит не от страха!

— Итак, дон алькальд?

Мальчишки больше нет. Молодой судья поднимает стакан с молодой кислятиной, делает длинный глоток.

— Я, как и вы, не люблю неоконченных дел.

Стакан — об пол, вдребезги. Плещут черные, как старая кровь, капли… Договор скреплен, говорить больше не о чем. Двое молча едят хлеб с рыбой, запивают вином, вот и все, даже сыра не нашлось. Два человека, едва познакомившись, прощаются навсегда. Видел бы их лица иной Диего — Веласкес, начинавший как живописец подвальчиков-бодегонов, вряд ли упустил бы типажи. Какая была бы картина! Один — уходит во тьму, другой — всплывает из глубин ему навстречу… Увы, их видит только прохладная кладка подвальных стен.

У двоих начинается разговор ни о чем, удовольствие, которое старший себе позволяет, как последнее желание перед казнью. Младшему попросту интересно. Чтобы не ерзать от нетерпения, занял руки — крошит хлеб в вино. Старший откинулся на спинку стула, разбросал ноги поудобней. Смакует разговор, как выдержанное амонтильядо. Мелькают слова.