Боевая тревога - [18]

– Через километр будет поле, а на нем отдельное строение.

Говорил ефрейтор тихо, как и полагается в разведке, оглядывался, вслушивался в тишину, и этой настороженностью захватил меня и Чеботару. Я тоже начал оглядываться и, прислушиваясь, помалкивал.

Перед стеной ольшаника ефрейтор дал мне карту, компас, сказал, чтобы я определил, где находимся. Я освободил тормоз стрелки. Зеленый ее кончик, крутнувшись, застыл в северном направлении. Я повернул карту верхним обрезом на север, взглянул на Полярную звезду – она во время нашего похода светилась слева, так как мы шли на восток, – и показал на карте место – западную окраину ольшаника.

– Правильно, – похвалил Исаев и сказал, что через некоторое время он спросит об этом же и Чеботару. – Вы должны уметь самостоятельно ходить по маршруту.

Мы направились в ольшаник. Высокие ольхи были только по краю, а дальше начался заболоченный лог, деревья только изредка попадались, зато стал гуще кустарник – лоза и калина, почти непроходимые заросли. И мы шли, пробивались сквозь них, протискиваясь боком, прикрывая лицо, чтобы не напороться на сук. На голову, спину, за ворот сыпалась роса, листья. Шли цепочкой, друг за другом, первым был всегда Исаев. Ветки цеплялись за одежду, ремни, автоматы. У меня с головы сорвало пилотку, пришлось искать ее, подсвечивать фонариком. Казалось, этим кустам-джунглям не будет конца. Я совсем выдохся, устал, хотелось повалиться на траву и полежать хотя бы несколько минут. Но голос ефрейтора все время подгонял:

– Не отставать, хлопцы. Еще немного – и будет поле.

Чеботару взмолился:

– Послушай, Исаев, куда мы летим очертя голову? Пожар? Или война на пятки наступает? Может, правда на войну бежим?

– Потом поговорим, – ответил Исаев, и по его голосу я понял, что и сам он устал не меньше нас.

– Я курить хочу, – не унимался Чеботару. – Мы можем пять минут отдохнуть?

– Курить запрещаю. Мы в разведке.

Кусты, кажется, поредели, или, может быть, мы просто научились сквозь них пробираться. Исаев каким-то свойственным ему чутьем находил в зарослях прогалину, забирался на нее, широко отгибал прутья и передавал их из рук в руки тому, кто шел следом. Шли следом я и Чеботару по очереди.

А Полярная звезда, наш верный ночной маяк, неугасимо светила нам слева.

Кустарник и подлесок кончились неожиданно, и мы очутились перед полем с ровной, твердой под ногами землей. Дохнуло на наши вспотевшие, разгоряченные лица ветерком и прохладой. Поле было сжатое, светилось стерней и пучками оставленной там и сям соломы. Оно простиралось широко вправо и влево, а впереди обрывалось, отсекалось опять черной стеной леса. Сапоги зашуршали по стерне, мягко зашелестели по соломе. Я сразу определил: здесь было ячменное поле. Нагнулся, взял пучок соломы, мокрой от росы, понюхал, почувствовал прелость ее осеннего тления.

«И у нас тоже давно уже скосили ячмень», – подумал я и вспомнил свое деревенское поле, свой комбайн, на котором еще совсем недавно работал с отцом. Волнующая, щемящая радость охватила меня, воспоминания, будто вернувшие меня домой, влили в тело новые силы, бодрость, и я, прибавив шаг, обогнал вначале Чеботару, а потом Исаева.

Теперь я уже не мог оторваться от воспоминаний о доме, отце с матерью, деревне, своих односельчанах. Особенно запали мне в душу проводы в армию, словно это было вчера, а не в мае, три месяца назад…

Повестку мне принесли сразу же после майских праздников, прямо в мастерскую, где я помогал отцу ремонтировать комбайн. Руки мои были в мазуте. Почтальон развернул ее перед моим лицом, и я прочитал: мне приказано прибыть со всеми необходимыми вещами – они перечислялись – через три дня. «Вас шестерых призывают», – сказал почтальон, положил повестку на ящик с инструментами, чтобы не снесло ветром, прижал гайкой. А я стоял и не знал в первые минуты, что делать, за что хвататься. Хотя и ждал такой новости со дня на день, но вот, когда пришло время, растерялся от волнения. Меня захлестнуло чувство тревоги, заботы, ответственности. Это я только потом понял, уже в армии, что такое происходит почти с каждым новобранцем. Повестка – этот небольшой кусочек бумаги, точно команда, она мгновенно, категорически и строго отрывает человека от привычной жизни и посылает в мир совершенно неведомый, новый, непривычный, а поэтому в первое время и боязно и тревожно.

Работать в тот день я больше не мог. Прижатая гайкой повестка трепетала, как белая птичка крылышками, казалось, подгоняла меня, звала с собой в дорогу. Отец понял мое состояние, отпустил: «Иди, солдат, подготовь свою душу к службе. И со мной такое было. В сорок первом году».

До явки в военкомат мне оставалось два полных дня и еще полдня, достаточно, чтобы успеть и собраться, и со всеми проститься. Я сразу же отправился искать сверстников, которые тоже получили повестки. Собравшись вместе, мы пошли в поле, по-майски зелено-изумрудное после желанных обильных дождей. Поле это я засеял осенью рожью и теперь, любуясь сочными, уже высокими всходами, с ревнивым сожалением и легкой грустью думал, что кто-то другой уберет урожай с моего поля, а не я, его сеятель. Две жатвы без меня пройдут – самая моя любимая деревенская пора, когда от темна до темна все в поле, и ты тоже работаешь так, что некогда вытереть пот со лба. К концу дня трудно двинуть рукой, но зато какое счастье испытываешь от сознания величия и значительности своего труда и его плодов – хлеба…