Боберман-стюдебеккер - [5]

Постепенно боберман успокоился. Стал с интересом присматриваться к мыльным пузырям. Правда, когда самый большой из них лопнул, и мыло брызнуло ему в глаза, он опять попытался выскочить в коридор. Но то ли теплая вода подействовала на него успокаивающе, то ли он признал в отце хозяина, а только справились с ним на этот раз быстро.

— Сообразил! — приговаривал отец, вытирая тощего и облезлого бобермана пожертвованным для такого случая старым маминым халатом. — Не совсем, значит, дурак! Понимает!

— Что понимает? — спросил Вовка, потому что по тупой, но преданно глядящей на отца морде перспективной собаки трудно было судить о ее умственных способностях.

— Хозяйскую руку почувствовал, — объяснил отец. — Тряхнешь за шкирку, сразу понимает, кто главный. Это рефлекс собачий такой. Их и матери так таскают. А когда я на севере работал, то своими глазами наблюдал, как вожаки упряжек лодырей вот так-то раз-раз тряхнут — и все в порядке… Бежит упряжка ровно. Все тянут!

И Вовка с удивлением узнал, что отец долго работал на севере. Ездил там на оленях, на собачьих упряжках…

Отец был маленький, щуплый, нервный. Он пропадал на работе с утра до вечера, и что он там делал, Вовке было неизвестно. Да честно сказать, и неинтересно, потому что отец был совершенно не знаменитый, а Вовку интересовали только знаменитые люди. Но сейчас, стоя в луже, налитой при купании пса, он почувствовал к отцу уважение. И вместо того, чтобы похихикать над обычной отцовской рассеянностью, сказал:

— Пап, у тебя это… щека в мыле.

Отец стал добриваться. Георгин блаженствовал около электрического рефлектора — обсыхал.

— Видать, этому псу досталось, — говорил отец, снимая бритвой пену со щеки. — Видал, как он в холодильник-то!.. «Хоть убейте, но дайте поесть!»

— Эх, брат, — вздохнул он. — Это состояние мне очень даже хорошо известно. Я в сорок седьмом из детдома сбежал — на волю потянуло. А был как раз такой, как ты… Оголодал, конечно, на воле-то. Время послевоенное, со снедью туго, хлеб по карточкам. Правда, коммерческий, то есть за деньги, уже был. Сорок рублей буханка. Ну вот… — Не торопясь отец прополоскал лезвие. — Я и до побега был доходяга, а тут вообще от голода стал прозрачный. А с голодухи-то знаешь как запахи чувствуешь!.. Ну просто как охотничий пес! Болтаешься по городу целый день, а все к дверям булочной тянет. А оттуда такой смачный запах идет!.. Подождал я, пока покупатель послабее или порассеяннее, что ли, выйдет, — хвать у него буханку из-под мышки и бежать! А ноги-то как соломины — не слушаются! Упал. Ну, думаю, — все! И не то мне страшно, что убьют, а что хлеб отнимут. Я его скорее глотаю, глотаю, давлюсь кусками-то. А он теплый, мягкий…

Отец причесал волосы, и теперь еще заметнее стала его седина.

«Совсем почти уже седой», — подумал Вовка, а вслух спросил:

— Здорово били? — Вопрос получился шепотом, потому что мешал ком в горле.

— Да нет, — сказал отец. — Поорали, конечно, потом бабки плакать начали… — Отец грустно улыбнулся Вовкиному отражению в зеркале. — В милицию меня. А мне там худо сделалось! Чуть не помер — хлеб-то свежий был… теплый еще…

Он встряхнул головой, отгоняя грустные воспоминания:

— Ну, пойдем твоего крокодила на ночлег устраивать!

Они постелили мамин халат в прихожей. Поставили Георгину на ночь миску с водой. Стюдебеккер икал от сытости и все норовил лизнуть отцовскую руку.

Глава девятая

Вовка любил эти минуты…

…когда сон еще не навалился, а вся окружающая действительность уже исчезла, и мечты, даже самые невероятные, казались явью. Поэтому Вовка всегда быстро забирался под одеяло и крепко зажмуривался…

Сегодня он, как всегда, свернулся калачиком, и вот уже перед его мысленным взором развернулась прекрасная картина будущего успеха. Вовка в мельчайших подробностях представлял, как он завтра выйдет на улицу с Георгином и при его виде прохожие будут падать от восторга в обморок рядами! И сами по себе будут укладываться в целые штабеля лопнувших от зависти!

Не успел Вовка как следует закрепить это замечательное видение в памяти, как одеяло, будто живое, поползло с него на пол и что-то огромное влажно-лохматое вскочило на кровать.

— Кто это? Мама! — пискнул Вовка.

Мокрый горячий язык залепил ему нос и губы.

— Тьфу! Кто это? — взвизгнул Вовка.

Георгин, совершенно обалдевший от сытости и тепла, от всего того уюта, которого он отродясь не видал, решил идти до конца и жить уж совсем по-человечески! То есть спать на Вовкиной кровати.

— Пошел! Пошел! — отпихивался от него Вовка руками и ногами. — Куда ты! Место! Место!

Но необученный Георгин команд не понимал, а все пер и пер, втискиваясь между Вовкой и стеною, выбирая местечко потеплее и поудобнее.

Из комнаты выскочили полураздетые родители. Зажгли свет: Георгин в диком восторге лез обниматься!

Раза три его отволакивали за шиворот в прихожую, но он не желал там оставаться. Поцокав когтями по паркету, он долго примеривался к затворенной двери, а затем, уцепившись зубами за ручку и навалясь на дверь пузом, легко оказывался в комнате, где с упорством самурая лез на штурм Вовкиной кровати.

Тогда отец взял большой гвоздь, вколотил его в косяк и загнул так, чтобы пес не мог открыть дверь из прихожей в комнату.