Блюз белого вампира - [12]

— Я почувствовала, что ты идешь, сразу, едва поднялась на сцену. У меня стало слегка пульсировать в висках, знаешь, как бывает перед головной болью. Я поняла, что ты внизу, топчешься перед моим портретом и никак не можешь решить — входить или нет. Когда ты поднимался по лестнице, с каждым твоим шагом это проклятое биение в висках становилось все сильнее. Я надеялась, что ошибаюсь. Оказалось, нет. Я всегда чувствую, когда один из созданных мной вампиров ошивается поблизости. Ну, прямо как сука со своими злосчастными щенками.

Джулс, пытаясь придумать, что бы такое сказать, уставился на свои пальцы, похожие на толстые белые сигары. Морин всегда умела подавить его и могла одним-единственным взглядом превратить минутное молчание в немую вечность.

— Дьявол тебя побери, Джулс, — сердито прошептала она после нескольких секунд убийственного молчания. — Разве я не просила тебя больше не приходить?

К Джулсу наконец вернулся голос. Жаль, что он больше не мог пить виски.

— Мо, ведь это же десять лет назад было. Я думал: кто знает, вдруг ты уже передумала и все такое. Господи боже, у тебя ведь на всем белом свете никого, кроме меня, нет. Чего ты до сих пор так злишься? Что, повидаться со мной раз в десять лет — это так ужасно?

Морин грустно улыбнулась. Несколько долгих секунд она молчала.

— Значит, не понимаешь? Нет. Конечно, ты не понимаешь. Ты ведь, черт тебя побери, мужик. — Она вздохнула. — Попробую объяснить. Посмотри на сцену, Джулс. Что ты видишь? Разумеется, кроме обколотой девки с сиськами за тысячу долларов.

Джулс обдумывал ответ очень тщательно. Ему совсем не хотелось, чтобы Морин разозлилась еще сильнее.

— Ну, не знаю… Зеркала?

Морин улыбнулась и медленно кивнула, будто пытаясь объяснить умственно отсталому ребенку, что такое азбука.

— Правильно, Джулс, зеркала. А когда я танцевала на сцене, ты видел там зеркала?

— Нет, они были укутаны бархатными занавесями.

— А почему они были укутаны?

— Потому что это часть твоего представления, и ты сама настояла на этом.

Морин коротко взмахнула полной рукой.

— А почему я на этом настояла?

— Ну, потому что зрители сильно удивились бы, не увидев в зеркалах твоего отражения, правильно?

— Да, Джулс. Правильно. А раз никто из зрителей не может видеть моего отражения, значит, и я не могу его видеть. Уже больше ста лет я не видела себя ни в зеркале, ни на фотографии. И, знаешь, Джулс, это прекрасно. Просто замечательно. Особенно последние лет пятьдесят. Я благодарю небо, что не могу видеть своего отражения. Я самая счастливая толстуха на белом свете. И вот через десять лет с нашей последней встречи как ни в чем не бывало сюда заявляешься ты. Знаешь, Джулс, что ты для меня? Знаешь что?

Джулс понял, что она имеет в виду, но говорить не хотел. Морин снова вздохнула. На этот раз без всякого раздражения. С одной только грустью, хотя такой грустью, что она перевесила бы их обоих.

— Зеркало, Джулс. Ты — мое чертово зеркало.

Морин глубоко вздохнула, глаза ее повлажнели и, кажется, немного смягчились. Она потянулась к Джулсу и стиснула ладонями его полную руку.

— Джулс, дорогой, — хрипло прошептала она, — ты ведь был таким красивым. Потрясающе красивым. Помнишь ту ночь на Канал-стрит, когда я впервые увидела тебя? Ты стоял возле оперного театра, и я сразу подумала — вот он. Тот, кому я хочу подарить жизнь после смерти, чтобы провести остаток вечности, любуясь его великолепной красотой.

Ух ты! Никогда прежде Морин с ним так не разговаривала. Даже в то время, когда они были вместе. Что, черт возьми, можно на это ответить?

— Ты тоже была очень красивой, Мо, — слегка заикаясь, сказал Джулс. — Ты и сейчас очень красивая.

Морин отпустила его руку.

— Хватит пороть ерунду, Джулс. Я прекрасно знаю, как выгляжу. Добавить тебе длинные светлые волосы, сделать чуть побольше грудь и бедра, и готов мой портрет.

Раздражение Морин опять сменилось грустью, и она снова взяла его за руку.

— Господи! Мое сердце обливается кровью, когда я вижу, что ты с собой сделал. Правда! Если бы восемьдесят лет назад я знала, во что ты превратишься, то не стала бы кусать тебя. Оставила бы все как есть.

Джулсу показалось, что его желудок совершил двойное сальто с разворотом. Когда Морин злится — это очень скверно, но когда она начинает плакать — это в миллион раз хуже.

— Мо, честное слово, все изменится. Вот увидишь. Я специально пришел сказать тебе, что сажусь на диету… Ну и еще кое-что…

Снова молчание. Оглушительное молчание. Морин уставилась на Джулса так, будто он только что исполнил арию из китайской оперы.

— Это шутка, верно? Маленькая жалкая попытка чуть-чуть приободрить меня. Я права?

— Нет, детка, все дьявольски серьезно. Я принял решение вчера ночью. Клянусь, когда через полгода я сюда вернусь, ты меня не узнаешь. Я буду вполовину меньше.

— Ах вот как… Значит, ты серьезно, тупой, чокнутый бабуин! Сколько раз я слышала от тебя эту песню, Джулс? Ты представляешь, сколько раз я слышала ее от тебя?

— Ну, Морин…

— И никаких «ну, Морин»! Я тебя насквозь вижу. Думаешь, почему десять лет назад я тебя выгнала? Ты не меняешься, Джулс. Значит, за этим ты сюда пожаловал? Для этого испортил мое выступление, лишил заработка за целый вечер и, может, на всю оставшуюся неделю испоганил мне настроение? Чтобы в который раз пропеть старую песню о том, что ты садишься на диету?