Блюстители Неба - [7]

«Я здесь, ничего не бойся, малыш! – сказал вдруг голос (кому? мне? великому императору?!).– Он просто отморозил ноги, и его еще можно спасти. Внимание, мой мальчик, до развилки во времени осталось пять минут…»

Отвратительная и жестокая сила выдернула меня из мундира, из тела императора, из сердцевины восхитительного яблока власти и понесла сквозь туннель в снежной стене в сторону мрачного здания, утонувшего в снежных волнах невдалеке от дороги. Оно было разрезано все тем же всемогущим лучом штуковины так, что я разом видел его потроха, его сечение, безлюдные переходы, кельи с распятиями, трапезные. Могучая рука придвинула меня вплотную к человеку в черном, который неподвижно стоял у окна. Я буквально навис над его плечом, за его жирным затылком в коротких волосках, тронутых сединой. Я был острием мыслящего луча… впрочем, я уже был сам тем человеком в черном и – о чертовщина! – я уже пучил из этого черепа водянистые глаза, глядя через мутное окно туда, где у запертой наглухо двери монастыря прыгала, как стая обезьян на снегу, в пурге и бешено колотила в запоры пьяная ватага дикарей: уланы и пара гвардейцев в странных камзолах из алого бархата, расшитых золотыми пчелами. Один из ватаги – мордастый улан в парадной кирасе – достал револьвер и, подышав на холодный курок, стал палить по окнам, что-то выкрикивая и указывая рукой назад, туда, где к воротам несли на руках… меня, императора французов Наполеона I.

Буря чувств захлестнула мой мозг.

«Ну вот, мой мальчик, пора. Решай… если настоятель откроет дверь – император спасен, если нет – то спустя два дня ему отрежут обе почерневшие ступни и история пойдет другим путем…»

– Отец Клод!

Я с трудом оторвал взор от тела, распростертого на руках свиты.

Вбежавший в кабинет отец Жак испуганно доложил о том, что у двери рвется в монастырь орава французов, что, если верить их пьяным крикам, среди них король, что они погибают в ужасной пурге.

– Что делать, ваше степенство?

Его страх вернул мне силы, и, разжав зубы, я воскликнул на какой-то тарабарщине:

– Vive l'empereur! Откройте немедленно. Я сам окажу ему помощь. Al? a jacta est! *(– Да здравствует император!.. Жребий брошен (лат.).)

– Открыть? – выпучил глаза Жак.– Но, ваше степенство, недалеко постоялый двор, пусть эта напасть минует святую обитель.

«Открыть? – спросил голос и, помолчав, добавил: – Что ж, значит, наши опасения не имеют значения. Открой, мой мальчик, это твое право, право Архонта».

И вновь мир сделал очередной кувырок, и в страшных мучениях я раздвоился, одновременно сбегая вниз за отцом Жаком по узким ступеням в трапезную и одновременно качаясь на верных руках свиты, которая в панике и слезах несла меня в мрачное помещение, и я следил, как плывет в вышине закопченный вечностью потолок. Там клубились в пушечных облаках артиллерийского штурма мои победы.

Я встал и не почувствовал своих ног. Шатаясь, опять повалился на руки: меня понесли к креслу. Мой верный Маршан попытался снять любимый мундир гвардейских егерей, я перестал сопротивляться: и только вид подползающего монаха привел снова меня в чувство. Смертные не должны видеть мук на лице Директора вселенной – я пнул сапогом, пытаясь попасть ему в грудь, но цепкий отец-настоятель уцепился за правый сапог, крича:

– Ваше величество, вы обморозили ноги. Дайте мне нож, надо разрезать сапоги… господа генералы, ради бога, нож!

– Сир,– наседал Коленкур,– вы должны спасти себя ради Франции.

Я махнул рукой, процедив сквозь зубы:

– О, trouve toujours plus de moine que de raison…* (– Монахов всегда встречаешь чаще, чем здравый смысл (фр.).)

В свите еще нашлось несколько трезвых голов, сумевших оценить мой юмор даже в столь роковую минуту.

Мне протянули нож; я со страхом глядел на нож в руках монаха; нож легко распорол прекрасную кожу на голенищах.

– Жак, воды. Теплой воды, Жак!

«Он спасен»,– сказал голос, и я – Наставник – больно упал коленями на землю в заднем дворике школы Правильного воспитания… боже, я был всего лишь жалким наставником седьмой степени… Жестокая сила вышвырнула меня из сладкого яблока власти… Я услышал звонок об окончании большой перемены… там, в снежной бездне, осталась моя армия, моя слава, моя великая судьба… кажется, на мои глаза навернулись слезы – я не хотел жить здесь, под этим вечным небом, на котором равнодушно пылали два бессмертных солнца – голубая альфа и красная бета.

Глава третья

Ночью бессонница подняла меня с постели и, одевшись,– форма показалась впервые мне жалкой,– я прошел из служебных помещений для наставников в школьный корпус.

В гулких пустых коридорах лампы вспыхивали по мере моего приближения и гасли сзади. Из приоткрытых классных дверей сочился черный мрак. За стеклами стен стояла густая непроглядная ночь, и, только прижавшись лицом к холодной поверхности, я различал в вышине холодный идеальный круг созвездия Белого Пса. С тех пор как два столетия назад был принят закон о запрещении космических полетов, вселенная перестала нас интересовать, и все же, все же этот звездный круг чаще других созвездий манил взгляд обещанием каких-то великих тайн.

«Наставник идет, идет Наставник»,– шептали в полуночной тиши автоматы, только у самого кабинета один испорченный автомат не пожелал включить плафон и бормотал что-то нечленораздельное. В последнее время техника все чаще выходила из строя. Я не сразу решился войти в собственный кабинет, а сначала прислушался: ведь там в сейфе оставалась проклятая штуковина… Было тихо. Поколебавшись, я набрал шифр и осторожно заглянул в комнату. Разом вспыхнувшие лампы осветили кабинет, закрытую дверь сейфа, я не стал его открывать, а прошел на балкон, положенный мне по должности.