Блуждающие звезды - [191]

«Кто знает, – думалось ему, – придет ли она? А если и придет, то кто знает, с чем? В какой мере она связана «золотыми цепями», о которых упоминает в своем письме? Кто знает, какая сцена могла разыграться между нею и Гришей Стельмахом в самую последнюю минуту?»

Все, что есть в жизни печального, грустного и сумрачного, рисовалось его воображению и, казалось, подстерегало его. И как он ни старался овладеть собой, успокоиться, рассеять черные думы, – ему это не удавалось. Он чувствовал, что наступает самый важный момент в его жизни, решающий момент… Невольно мысль его вернулась к позорной сделке, которую он только что заключил с Муравчиком, самолично продав ему чистую, невинную, как голубицу, Златку, передав ее из рук в руки, как вещь, как подневольное существо, как рабыню. И кому? Человеку, которого он знать не знает и ведать не ведает. А ведь только сегодня утром он готов был бежать к бедной Златке, пасть к ее ногам, поклясться, что он принадлежит ей, только ей, навсегда, на веки вечные! И чудится ему, будто кто-то шепчет ему на ухо:

– Каин! Каин! Каин!

Рафалеско углубляется все дальше в аллеи зоологического сада, в мир зверей. Он хотел бы убежать от самого себя, но это невозможно. Хотел бы вычеркнуть, стереть все свое прошлое, но не может… Ясно и отчетливо встает оно перед его взором, со всеми большими и малыми преступлениями, со всеми его актерскими устремлениями и исканиями. И как в открытой книге, он читает итог, который сам себе подвел: как человек он преступник. Каин! Каин!.. Как актер он мелок и ничтожен, окружен маленькими людишками, сверху донизу окутан сетью лживой рекламы и блефа… Много воды еще утечет, много жертв будет принесено, много алтарей разбито, а он все еще будет стоять по эту сторону двери, не смея войти в храм, куда с детских лет рвется его молодая, но уже исстрадавшаяся душа…

Тсс… кто-то идет!.. Рафалеско чувствует, что сердце его остановилось, зрачки расширились, глаза стали круглыми, большими-большими и, кажется, сейчас выскочат из орбит… Ужели она? Не может быть!.. Он вглядывается пристальней. Навстречу ему идет женщина среднего роста, ослепительной красоты… Шагает легко, плавно, грациозно, едва касаясь земли. Неужели она?..

Да, она!..

* * *

В жизни не бывает такого случая, чтобы человек встретил в другом именно то, чего ждал, и нашел в нем то, что искал. И Рафалеско встретил не ту, что грезилась ему в мечтах. Перед ним была не та Рейзл, которую рисовала ему фантазия. Он увидал совсем-совсем другую девушку. Она оказалась и старше на вид, и значительно выше ростом, чем он представлял себе. Словом, совершенно не та, не та, не та! Слишком серьезной, слишком строгой и холодной показалась она ему в первую минуту… Только глаза были те же – сверкающие, черные, цыганские глаза.

И Рафалеско оказался не таким, каким представляла его себе Роза. Не тот Лейбл, сын богача, образ которого сохранился в ее памяти с того дня, когда он обучался в хедере у ее отца, а совсем-совсем иной. Не изменились только глаза, его добрые, нежные голубые глаза. С минуту они стояли друг против друга неподвижно, как оцепенелые, и не могли произнести ни слова. Казалось, каждый видит на лице другого отпечаток прошлого, всего того прошлого, что соединяет их, и хочет прочесть на лице другого повесть о его юности, прошедшей так безотрадно, на чужбине, в бесконечных скитаниях. Но все это длилось не более минуты. На лице Розы блеснула улыбка, первая улыбка. Рафалеско почувствовал, что сердце его трепетно забилось, и его неудержимо потянуло к ней.

* * *

День давно погас. Солнце закатилось. На небе зажглись звезды. Выплыла луна… Наши юные герои, Лейбл Рафалович и Рейзл Спивак, все еще сидели и говорили, говорили. Они вспоминали Голенешти, еврейский театр, «Божью улицу», пожар, блуждающие звезды…

Эпилог. Письма

1. Меер Стельмах – своему другу

«Так-то, брат! Не спрашивайте, почему и как. Так уж, видно, создан белый свет. Ничего не попишешь. Но если уж расходиться, то разошлись бы хоть по-настоящему, – и делу конец! Бывает, брак расстраивается, – что поделаешь? Так нет же! Брак расстроился, а друзьями остались. Да еще какими друзьями! Друзья друзьям рознь. Письма шлют друг другу каждую неделю. И не с одной только Розой переписывается мой сын, но и с ним, с ее земляком, с этим Рафалеско. С тех пор как Гриша и Рафалеско познакомились, между ними завязалась такая дружба, – водой не разольешь. Душа в душу живут. А уж до чего уважают друг друга, как высоко ценят, – и не говорите! Словом, «любовь», ничего не попишешь! Ну, что скажете? Все это бы еще с полбеды. Как говорят у нас: тебе любо, – и мне мило-дорого. Но ведь срам-то какой! Стыдно людям на глаза показаться. А кто виноват, как не я сам? Когда б меня тогда не угораздило повести их в еврейский театр на бенефис Рафалеско, ничего подобного не случилось бы… И в довершение всех бед надо еще набрать полон рот воды и – ни гу-гу! Пикнуть не смей! Послушали бы вы, какие сплетни ползут кругом. Поговаривают, например, будто у Розы с этим молодцом Рафалеско – давнишний роман, и тянется он якобы бог весть сколько лет, чуть ли не с детства. Не сегодня-завтра у них, слышно, свадьба будет… Рассказываю об этом Грише, – он только смеется. «Ерунда! – говорит. – Роза никогда не выйдет за Рафалеско! Слышишь?