Блуждающие токи - [10]

— Слушай, может, бросим это дело, — сказал Федор, когда на полу образовалась внушительная гора бумажного хлама, — втравил же я тебя в историю, обойдемся как-нибудь. Посидим так, может, вспомнишь…

— Нет уж, — глухо донеслось откуда-то из шкафа, — немного осталось.

Ким почти весь скрылся наверху, одни ноги торчали, он чихал, потом радостно восклицал что-то, потом опять чертыхался.

Наконец он вылез оттуда, всклокоченный, пропыленный, но довольный, торжественно неся на развернутых ладонях красную коленкоровую тетрадь.

— Вот!.. Пожалуйста!.. И надо же затолкать в самый конец!

Они сидели до позднего вечера, разбирались в записях, а когда устроили перекур, посмотрели на часы, было без десяти двенадцать.

Федор остался ночевать.

Где-то уже в начале первого они услышали, как под окнами остановилась машина, хлопнула дверца, кто-то сказал: "Спасибо", — и машина стала разворачиваться.

Ким посмотрел в окно.

— Санитарная. Кажется, мама.

Потом тихо заворочался ключ в замке, заскрипела вешалка, щелкнул выключатель в коридоре, затем на кухне.

— Я сейчас, — сказал Ким, — Алька уснула, наверно.

Он вышел, и было слышно, как он разговаривает с матерью на кухне, спрашивает о чем-то, и она отвечает ему очень тихо, низким, грудным голосом.

Потом они вместе вошли в комнату, где сидел Федор, Ким зажег верхний свет, и Федор сразу узнал эту не старую еще женщину, с хорошим, но очень усталым лицом, с короткой стрижкой седых, отливающих металлическим блеском волос.

Он вспомнил, что еще на втором курсе Ким отсутствовал несколько дней, а потом пришел какой-то странно молчаливый, и Федор узнал, что после многолетней разлуки он встретился с матерью. Они потеряли друг друга в войну. Мать Кима была медсестрой, ушла на фронт с первых же дней, попала в окружение, прошла плен, фашистский концлагерь, скитания, а когда вернулась, не могла найти детей — узнала только, что вместе с престарелой родственницей они должны были эвакуироваться эшелоном в Среднюю Азию — на этом следы обрывались. Думала, что погибли.

Разыскали они друг друга много позже. Ким был уже студентом. А вскоре Федор увидел его мать. Они готовились сдавать сопротивление материалов, это был один из самых трудных экзаменов, все чувствовали себя неуверенно, а Ким считался самым большим знатоком сопромата. Решили ночь перед экзаменом провести у него, купили пачку черного кофе, чтоб спать не хотелось, и поехали к нему, кажется, вчетвером, на старую еще квартиру.

Дверь им открыла эта самая женщина, и вот тогда на всю жизнь Федор запомнил это лицо, и особенно глаза — живые, приветливые, но где-то глубоко внутри, па самом дне, переполненные неизбывной, давней болью, которая против воли вдруг выплескивалась в какие-то мгновенья, и тогда они как бы заволакивались черной тенью.

Но это было только в короткие мгновенья… В остальном же Анна Ильинична была тихим, приятным человеком, говорила она, правда, очень мало, была сдержанна и молчалива, и даже когда усадила их за стол и кормила ужином, почти ничего не говорила, только слушала их болтовню, присев с краю, возле Кима, и Федор заметил, что она пользуется каждой возможностью, чтобы прикоснуться к сыну, к его рукам, плечам, к волосам его, а Кима это смущает, и оттого между ними все время неловкость какая-то.

Они говорили о чем угодно, как это бывает в студенческих разговорах. Правда, не было той свободы, что обычно, все чувствовали скованность, разговор то и дело угасал, Ким старался взбодрить всех, а потом кто-то вспомнил старую студенческую присказку, что, дескать, когда сдашь сопромат, тогда и жениться можно… В этот момент Федор увидел, как в глазах Анны Ильиничны появилось что-то жалостливо-беспомощное, и та самая черная тень взмахнула со дна своим крылом.

Потом Анна Ильинична ушла на кухню, и Федор видел, что она курила там, стоя у приоткрытого окна.

С тех пор он видел ее раза два-три, не больше, но каждый раз она узнавала его и приветливо кивала ему головой.

Вот и сейчас, увидев Федора, она оживилась, усталое лицо ее чуть просветлело, и некое подобие улыбки возникло в углах рта.

— Здравствуйте, — сказала она негромко, своим низким грудным голосом, — давно вы у нас не были.

— Давно, — подтвердил Федор. — После выпуска ни разу.

— Что ж так? — Она откинула тяжелую седую прядь, и снова чуть улыбнулась. — Ну, не буду вам мешать… Только уж очень поздно не сидите, ладно, Кимушка?

Она ласково притронулась к его руке, и Федор подумал, что за эти годы мало что изменилось между ними.

Ким и Федор долго не могли уснуть, лежали, курили, За большим, тройным окном горели продолговатые, изогнутые, похожие па маленькие перевернутые лодочки газовые фонари. Вся комната от них была залита неживым сиреневым светом, Иногда проходил запоздалый троллейбус, и под окном еще вспыхивали синие искры.

— Женю провожал? — вдруг ни с того ни с сего спросил Федор.

— Провожал, — не сразу ответил Ким. Он затянулся, и на лицо его упал малиновый отблеск, осветив на мгновение удивленно мерцающие в полутьме глаза.

— Ну, дай тебе бог, — сказал Федор, — нелегко с ней, наверно.

— Она хорошая, — убежденно сказал Ким. — Иногда странная кажется, колючая… Но это — кажется. Понимаешь…