Блуждающая звезда - [44]

В эту ночь Пастушок сел рядом со мной у окна. Ему тоже не спалось. Мы говорили шепотом. Мало-помалу люди вокруг нас улеглись, дети заснули. Слышалось ровное дыхание, всхрапывали старики. Пастушок рассказывал мне об Иерусалиме, о городе, где мы сможем наконец быть собой. Он сказал, что будет работать где-нибудь на ферме, а потом, когда накопит денег, пойдет учиться, может быть, уедет во Францию или в Канаду. Он никого там не знал, у него не было ни родных, ни друзей. Мы с мамой, сказал он, тоже могли бы работать в кибуце. Впервые кто-то говорил со мной об этом — о моем будущем, о работе. Я вспоминала пшеничные поля в Рокбийере, шеренгу мужчин, которые шли, размахивая косами, детей, подбиравших колоски. Сердце часто билось, и я чувствовала лицом солнечное тепло. Я очень устала, мне казалось, что все это время я только и делала, что ждала, в Фестионе, в полях, в деревне, ждала, устремив взгляд на горный склон, где терялась дорога к перевалу, по которой так и не пришел мой отец.

Я положила голову на плечо Жака Берже, и он обнял меня, как тогда, на скалах в Алонской бухте, где я высматривала корабль. Я чувствовала тепло его тела, запах его волос. Мне наконец-то захотелось спать, закрыть глаза — а открыв их, оказаться под оливами на холмах Иерусалима и увидеть, как играет свет на крышах и минаретах.

Подошла мама. Не говоря ни слова, ласково взяла меня за руку, помогла подняться и отвела к моей койке у стены. Пастушок все понял. Он отодвинулся, хриплым голосом пожелал доброй ночи и ушел на свою койку, к мужчинам. Мама уложила меня, хорошенько закутав в одеяло, чтобы я не замерзла. Я так устала, и никогда я не любила маму сильней, за то, что она ничего мне не сказала. Подоткнула одеяло, как делала, когда я была маленькой, в мансарде в Ницце, а я слушала скрип флюгера на крыше за окном. Поцеловала меня возле уха, как я любила. Потом она тоже легла, а я слушала ее ровное дыхание и не обращала внимания на сопение и храп спящих вокруг. Я уснула, а она лежала в темноте с открытыми глазами и смотрела на меня.

«Сетте фрателли» отплыл сегодня утром, на рассвете. Море гладкое, темное, повсюду белеют чайки. Теперь нам можно выходить на палубу, только не мешать команде. Адвокат проводил нас до самого трапа. Он пожал всем руки, повторяя: «До свидания, друзья мои. Счастливо вам!» Последним поднялся ребе Йоэль в черном костюме. Он робко спросил адвоката, как мы можем с ним расплатиться, но тот в ответ пожал ему руку и сказал: «Напишите мне, когда доберетесь». Он не ушел, остался стоять на пристани. Капитан Фрулло дал команду поднять якорь. Мотор корабля заурчал громче, и мы стали удаляться от берега. Адвокат все стоял, сутулясь от ветра и зажав под мышкой свой школьный портфель. Женщины и дети махали платками, пристань становилась все меньше, силуэт был уже едва различим в предутреннем свете.

Мама, бледная от качки, куталась в одеяло и черную шаль. Она смотрела, как удаляется берег и открываются перед нами полуострова, окружавшие бухту. Потом спустилась в трюм прилечь. Все заняли те же места, что в начале нашего путешествия.

В открытом море наш корабль провожали дельфины, прыгая у самых бортов. Потом взошло солнце, и дельфины исчезли. Сегодня к вечеру мы будем в Италии. В Ла-Специи.

Стоя на мостике, Эстер смотрела на палубу корабля, где собрались все пассажиры. Погода сегодня была великолепная. Впервые за много дней расступились серые тучи, и светило солнце. Море сияло отчаянной синевой и было дивно прекрасным. Эстер не могла на него наглядеться.

Этой ночью «Сетте фрателли» миновал Кипр, с погашенными огнями, заглушив мотор, на одной лишь скорости ветра, надувавшего его паруса. В трюме никто не спал, кроме маленьких детей, еще не понимавших опасности. Все знали, что остров рядом, совсем близко, слева по борту, и что эти воды патрулируют английские катера. На Кипре англичане посадили в тюрьму несколько тысяч человек — мужчин, женщин, детей, — их захватили в море на пути в Эрец Исраэль. Пастушок говорил, что, уж если они попались англичанам, их точно вышлют. Сначала подержат в лагере, потом посадят на корабли и отправят кого во Францию, кого в Италию, в Германию или в Польшу.

Эстер не спала в эту ночь. Корабль бесшумно скользил по волнам, качаясь и кренясь от ветра. Капитан Фрулло не велел выходить на палубу никому. Нельзя было зажечь не то что фонарь — даже спичку. В трюме «Сетте фрателли» было темнее, чем в чернильнице. Эстер сжимала мамину руку, слушая, как плещет вода о борта корабля и хлопают на ветру паруса. Ночь была долгой, очень долгой. В такие ночи отсчитываешь минуты, как в Фестионе, когда немцы искали беглецов в горах, или в ту ночь, когда американцы бомбили Геную. Но эта ночь казалась еще длиннее, потому что теперь, после трех недель в море, был близок конец пути. Все так ждали его, столько молились, говорили, пели. В кромешной тьме несколько голосов тихонько затянули песню на незнакомом языке. И почти сразу оборвали пение, как будто где-то в море, несмотря на расстояние и шум волн, их могли услышать английские патрули.

В какой-то момент, хоть капитан и запретил, кто-то щелкнул зажигалкой, чтобы посмотреть на часы, и весть полетела из уст в уста, по-немецки, на идише, а потом и на французском: «Полночь… Уже полночь. Мы прошли Кипр». Откуда они знали? Эстер пыталась представить себе остров с высокими горами, зловещим чудовищем вставший за кораблем. Пассажиры снова заговорили, слышался даже смех. Наверху раздались шаги, открылся люк. Молодой итальянец Сильвио, приятель Эстер, спустился на пару ступенек: «Тихо, не шуметь. Английские катера близко». С палубы послышалась команда, потом мягкий шелест спускаемого паруса. Лишенный ветра корабль встал и только покачивался на волнах, хлеставших то в правый борт, то в левый. Где же англичане? Эстер казалось, что они со всех сторон сразу, нарезают круги по морю в поисках добычи, которую чуют во тьме.