Блудный сын - [81]

Зараженная жалостью, она более не могла принести ему никакой пользы. Вообразила себе, что у нее есть совесть и способность заботиться о других.

Довольная тем, что раскрыла в себе эти чувства, она предала своего господина. И предавала бы снова и снова.

Более того, опьяненная почерпнутым из книг состраданием, она могла посметь по той или иной причине пожалеть его самого. Он бы не потерпел ее идиотского сочувствия.

Мудрые люди давным-давно предупреждали, что книги разлагают. Сейчас он видел перед собой неопровержимое тому доказательство.

Услышав его шаги, она оторвалась от романа, чертова отравляющего романа, и улыбнулась.

Он ударил ее так сильно, что сломал ей нос. Хлынула кровь, вид которой сразу же возбудил его.

Она выдержала три удара. А могла выдержать их сколько угодно, если бы он пожелать осыпать ее градом ударов.

Но одних лишь ударов Виктору было мало. Он вырвал книгу из ее рук, отшвырнул прочь, схватил за густые, цвета бронзы, волосы, стащил с кресла, бросил на пол.

Лишенная возможности отключить боль, она страдала. И он знал, как довести эти страдания до максимума. Пинал и пинал ее.

Хотя он и изменил к лучшему собственное тело, по физическим кондициям он не мог соперничать с Новой расой. Скоро устал и застыл, обливаясь потом, жадно хватая ртом воздух.

Все травмы, которые он ей нанес, конечно же, зажили бы, не оставив ни единого шрама. Собственно, раны на коже уже затягивались, сломанные кости начинали срастаться.

Если бы он хотел оставить Эрику в живых, через день-другой она стала бы как новенькая. Улыбалась бы ему, как прежде. Служила бы, как прежде.

Но такого желания у него не было.

Виктор поставил стул с высокой спинкой перед столом для чтения.

— Поднимайся. Сядь сюда.

Отделал он ее жестоко, но каким-то образом ей удалось подняться на колени, а потом взобраться на стул. Несколько мгновений она сидела, наклонив голову. Потом подняла ее, распрямила спину.

Он создал удивительных людей. Крепких. Быстро восстанавливающихся, по-своему гордых.

Оставив ее на стуле, он прошел к бару, налил себе стопку коньяка.

Ему хотелось успокоиться перед тем, как прикончить ее. Нервное возбуждение не позволило бы ему в полной мере насладиться процессом.

Стоя у окна, спиной к ней, Виктор маленькими глотками пил коньяк и наблюдал, как небо становится все чернее и чернее. Чувствовалось, что к концу дня хлынет ливень, может, и раньше.

Говорили, что Бог создал мир за шесть дней, а на седьмой отдыхал. Ложь, конечно.

Во-первых, не было никакого Бога. Только необузданная природа.

Во-вторых, Виктор знал по собственному опыту, что создание нового мира — процесс длительный, иногда очень скучный, отнимающий массу времени.

В конце концов, успокоившийся и готовый реализовать задуманное, он вернулся к Эрике. Она сидела на стуле, как он ее и оставил.

Он снял пиджак спортивного покроя, бросил на кресло.

— Со временем этот город станет идеальным. Наступит день, когда идеальным станет весь мир. Обычные люди… они не принимают совершенство. Наступит день, когда они будут… заменены. Все до единого.

Она молчала, сидела с поднятой головой, не глядя на него, упершись взглядом в полки с книгами.

Он развязал галстук.

— Мир будет очищен от недостойного его человечества, Эрика. Я, конечно, хотел, чтобы и ты увидела этот день.

Создавая жену для себя, он модифицировал по мелочам стандартную физиологию Новой расы.

Прежде всего задушить любого из них было невероятно трудно. Даже если объект не сопротивлялся, на это ушло бы много времени и усилий. Более того, все эти затраты могли не привести к желаемому результату.

Вот почему у всех Эрик шея была (трахея, вены, артерии) точно такая же, как у людей Старой расы. Он мог убить ее и другими способами, но хотел сделать казнь максимально интимной. Удушение подходило для этого как нельзя лучше.

Встав позади стула, он наклонился, что поцеловать ее в шею.

— Для меня это очень трудное решение, Эрика.

Ответа не услышал, выпрямился, взялся за галстук обеими руками. Шелковый. Элегантный. Прочный.

— Я — создатель и разрушитель, но предпочитаю создавать.

Галстук петлей обхватил ее шею.

— Моя величайшая слабость — сострадание, и я должен избавиться от него, если хочу построить лучший мир, основанный на рационализме и здравомыслии.

Виктор выдерживал театральную паузу, прежде чем растянуть концы галстука, и удивился, услышав ее голос: «За это я тебя прощаю».

Беспримерная отвага, прозвучавшая в ее голосе, настолько поразила Виктора, что на мгновение у него даже перехватило дыхание.

А когда он смог заговорить, слова хлынули потоком.

— Прощаешь меня? Я — не тот, кто нуждается в прошении, а ты — не та, кто вправе его даровать. Разве человек, который ест стейк, должен просить прощения у бычка, из которого вырезали кусок мяса для этого стейка? Глупая сучка. Хуже, чем сучка, потому что ни одно отродье не вышло бы из твоего чрева, даже если бы ты прожила тысячу лет.

Ровным голосом, спокойно, даже с нежностью, она добавила: «Но я никогда не прощу тебя за то, что ты создал меня».

Ее отвага переросла в наглость, в бесстыдство, столь шокирующее, что от предвкушения удовольствия, которое он рассчитывал получить, не осталось и следа.