Блуд на крови - [38]

Кони в тон сказал:

— Действительно, позорное преступление! Но мы его давно бы раскрыли, если бы вы, профессор, поведали нам историю, которую Наталья доверила вам сразу после несчастного выстрела. Итак?..

Развалившись в глубоком кресле, попыхивая дорогой сигарой (приобретенной на гонорар за очередную «манипуляцию»?), доктор задумчиво пожевал губами и нерешительно произнес:

— Да… конечно, мне Наталья все рассказала. Это еще страшней, чем вы думаете. Но вам помогать я, пожалуй, не стану.

— Почему так?

— Пользы от этой правды нет. Наталью все равно не вернешь, а мне говорить невыгодно и… неудобно. Ведь я воспитатель подрастающего поколения, так сказать, духовный учитель, а здесь, поверьте мне на слово, много такого, о чем полезней промолчать.

Кони, с трудом подавляя в себе раздражение, тихо произнес:

— А как же голос совести? Неужели он навсегда заглох в вас? Ведь ваше умолчание безнравственно и постыдно.

Большое сытое лицо доктора насупилось еще больше, он выпустил дым едва ли не в лицо прокурору и с нагловатой интонацией процедил:

— Боже мой, какие страшные слова: «нравственно», «безнравственно»! И совесть, и нравственность — понятия гуттаперчевые, растяжимые. Вы, господин прокурор, человек совсем молодой и не знаете жизни. На свете есть понятия куда более рациональные, чем выдуманная попами «совесть»: это целесообразность и возможность. Так вот, возможность рассказать эту историю у меня есть, а целесообразности нет.

Доктор почесал переносицу, попыхтел сигарой и вдруг заявил:

— Честно говоря, меня самого подмывает сообщить эту историю — уж слишком она… увлекательна. — Он оглянулся на двери: — Ну, черт с ним, рискну, расскажу. Только дайте мне слово, что все, о чем я вам поведаю, навсегда останется между нами и вы им не воспользуетесь по службе. Тогда я вам все расскажу, дружбы ради и для удовлетворения вашего любопытства.

Кони с нескрываемым презрением отчеканил:

— Милостивый государь! Я вас вижу первый раз в жизни. И никакой дружбы между нами быть не может. И буду говорить с вами лишь как прокурор.

— Ах, так! Тогда заявляю: по этому делу я ничего не знаю.

Когда допрос был закончен, профессор протянул прокурору руку. Рука повисла в воздухе…

Эпилог

Судебной палатой это дело было вскоре прекращено. Виновники страшного преступления избежали суда человеческого. Но постигла ли их кара Божья? Об этом, понятно, ничего не прочтешь на пожелтевших от времени страницах уголовного дела.

Провидец

Светлой памяти любимому сыну Кириллу посвящаю

В середине прошлого столетия не было в Москве человека более известного, чем прорицатель Иван Яковлевич Корейша. О нем писали Толстой, Достоевский, Лесков, Некрасов и другие. К нашей истории, полной загадочности, Корейша имеет самое прямое отношение.

Нечаянная смерть

Помещик Облесимов когда-то гремел на всю Смоленскую губернию. Он был богат и гостеприимен. Его обширный дом со многими службами стоял недалеко от древнего Успенского собора.

Война 1812 года все смешала. Когда пал Витебск и враг лавиной приближался к Смоленску, пятидесятилетний отставной полковник Василий Кондратьевич Облесимов пришел к барону Ашу, губернатору, которого позже обессмертить предстояло Толстому в «Войне и мире»:

— Ваше превосходительство, в минуту опасности хочу быть полезным моему Отечеству.

Измученный бессонницей, тревогами и толпами посетителей, просивших и требовавших то, что он чаще всего не мог предоставить, губернатор рассеянно отвечал:

— Мне, полковник, вас некуда командировать.

Потом смягчился, добавил:

— В приемной дожидается моего письма к Барклаю де Толли гусар Елизаветинского полка Егор Пантелеймонович Коротаев. Он наш земляк. Вы, поди, его знаете?

Гусаром оказался высоченный здоровяк лет двадцати восьми, с лицом, заросшим волосом, чрезвычайно веселый и самоуверенный, говоривший исключительно громко:

— Какая встреча! Сам Василий Кондратьевич! Вы узнаете меня? У нас большое поместье за Днепром, в Гаченском предместье.

— Как же, как же, — радушно улыбнулся Облесимов, — вашего покойного батюшку я хорошо знал. Мы с ним имели горячие сражения… за ломберным столом.

Вспоминая общих знакомых, они вышли на улицу. Народ беспокойно сновал, прислушиваясь к глухой артиллерийской канонаде. Большак был запружен телегами, санитарными повозками, военными в различной форме.

— Теперь нам, Егор Пантелеймонович, не проехать — дорога забита. Милости прошу ко мне, поужинаем, а там будет видно. Только боюсь, что наши Смоленск не удержат, — озабоченно добавил Облесимов.

* * *

Дородная супруга Облесимова, Наталья Федоровна, встретила гостя радушно. Она представила гостю свою дочь — очаровательную, с большими агатовыми глазами шестнадцатилетнюю Соню.

Мужчины от ужина отказались, лишь выпили по большому лафитнику марсалы и вновь поспешили на улицу. Пальба усилилась еще более. Теперь уже с разных сторон слышался свист ядер, лопанье разрывающихся гранат.

— Посмотрите, как сильно горит! — указал рукой на высокий столб дыма гусар. Вдруг его внимание привлекла повозка с ранеными. Он окликнул подпоручика с рукой на перевязи: — Иван Прокофьевич, ты ли? Простите, полковник, это мой приятель. — И бросился догонять повозку.