...Они повесили на дверях, снаружи, с двух сторон, таблички с надписью "Ресторан закрыт". И постелили свежую крахмальную скатерть... И погасили верхний свет, оставив гореть только уютную настольную лампу. Алла сидела рядом с Таратутой, напротив буфетчица и повар Игнатий Игнатьевич — очень худой человек неопределенного возраста, беззубый, но в таких же, как у Таратуты, фасонистых роговых очках.
А кривая Лизка приплясывая принесла ведерко, из которого торчали серебряные головки бутылок шампанского; игриво подмигнула Таратуте здоровым глазом и снова умчалась на кухню — за закуской.
Повар Игнатий Игнатьевич очень длинными белыми пальцами вытащил из ведерка бутылку шампанского и, сдирая с горлышка серебряную обертку, вежливо спросил у Таратуты:
— В Москву едете?
— В Москву, — сказал Таратута и икнул.
— Ничего, бывает! — благодушно заметила буфетчица и было не очень понятно, к чему относятся ее слова — к тому ли, что Таратута едет в Москву, или к тому, что он икает.
— Ты смотри, только не усни! — шепнула Алла.
Она прижималась к Таратуте плечом, и от нее пахло луком и польскими духами "Быть может..."
Повар Игнатий Игнатьевич ловко, не пролив ни единой капли, открыл шампанское и первому, как хозяину стола, налил бокал Таратуте.
Прибежала Лизка с закуской — селедкой на тарелочках и винегретом в суповой кастрюле — захлопала в ладоши, закричала:
— За молодых, за молодых!
А поезд сошел с рельс и шпарил теперь прямо по полю, по мокрой ночной траве, через речку — по узкому деревянному мостику — прорезал наискосок березовую рощу и закружился на одном месте.
— Не засыпай! — сказала Алла.
— Я неза-сы-паю! — сказал засыпая Таратута.
...Он проснулся минут через пять, как ему показалось, но когда он с трудом разлепил глаза, он обнаружил, что лежит в своем купе, а за окном совершенно светло, солнечно.
Из радиодинамика доносилось какое-то шипенье и потрескиванье, как будто на гигантской кухне, на гигантской сковороде жарили гигантскую яичницу.
Потом шипенье и потрескиванье прекратились, и отвратительно бодрый голос сказал:
— Граждане пассажиры! Наш скорый поезд номер тридцать второй прибывает в столицу нашей родины орденоносный город-герой Москву.
В радиодинамике что-то щелкнуло — и сводный хор молодцев и девиц, счастливо избежавших тягот военной службы и ужасов честного труда, грянул во всю дурацкую мочь:
— Москва моя, страна моя.
Ты самая любимая!
Конец первой части.
Бад-Хайльбрун, Мюнхен, Париж.
1976-1977 гг.
