Близнецы в мимолётности - [4]

Все глядели на них с откровенной живостью. Старков, обойдя девушку, приложил ладонь к её спинке и подтолкнул. Она решительно окунулась, но тут же выскочила на берег.

— Ну не годна я... — сказала нагнавшему её Старкову так подавленно-просяще, что он озадачился.

Чуть позади меня, сбоку, остановился кто-то. Я увидел Генку Филёного. С его загорелой кожи стекали капли воды: он только что возвратился с дальнего заплыва, и его заинтересовало, почему скучковались курортники. Фигура Нинель, которая словно колебалась, прилечь на песок или нет, поглотила его внимание.

— Ого! — произнёс он восхищённо, но, спохватившись — не уронил ли себя? — продолжил уже насмешливо: — О-ооо...

«Иди тоже прикадрись!» — подумал я, говоря ему почему-то, как жалуясь: — Кажется, не глупая, а всё: извините, извините... корова я...

Он остро меня оглядел, с ухмылочкой, будто задавая себе вопрос, заметил: — Никак несчастье? — отнеся это то ли к Нинель, то ли ко мне.

Генка старше меня четырьмя годами, и я очень хотел бы уметь драться, играть в карты и держаться с девушками, как он: не отсидев, однако, в колонии... Мои представления об этом отрезке Генкиной жизни не окрашивала романтика — может быть, потому, что правда, проскальзывая в его рассказах, бывала горячевато чистой.

Он помнится мне упрямо отчётливо, память неприятно меня волнует; я снова и снова пытаюсь разобраться во всём, пусть и зная, что кончится это ничем. Хотя вру: я всего лишь клоню к тому, чтобы, отвечая не дающей покоя прихоти, привести историю Генки Филёного.

УМАЛЕНИЕ ВРЕМЕНИ

Имея фамилию Распаев, кличкой он был обязан детскому саду. Согласно преданию, однажды, когда питомцы заведения самозабвенно расшалились, Генка, который обычно не отличался поведением от других мальчиков, оказался в стороне. Возможно, только на минуту, в какую появилась воспитательница. Как бы там ни было, она его похвалила и поставила в пример остальным. Следующая вспышка веселья не заставила себя долго ждать — так что же? Девочки назвали Генку в числе виновных. У воспитательницы от негодующего изумления поднялись брови: «И Гена хвалёный — тоже?»

Некоторое время спустя случилось, что мальчика спросили, как его зовут. Он отвечал с достоинством: «Гена Филёный!»

Таким образом, бесшабашная пора детсада отметила эту судьбу чем-то вроде печати растерянного упрёка. В определённый момент Генкиной жизни известный мастер обобщений Альбертыч произнесёт: «Что значит — когда юношу перехвалили в детстве!» Будет дана и характеристика эпохе, в какую рос и развивался герой. Любя обращаться к литературе, Альбертыч употребит слова странницы Феклуши из пьесы Островского «Гроза»: о том, что и время-то стало в умаление приходить... Перемены вступали и вступали в наше сегодня, распирая его так, что можно было подумать: не тесна ли для них нынешняя пора — не урывают ли от грядущего? В лесах вольно бежавшие ещё вчера тропинки то здесь, то там упирались в заслоны из колючей проволоки, за которыми возникали объекты, обозначаемые народом кратенько: «космос» или «атом». К северо-востоку от нашего городка, в соседней области, близ приветливых рощ выросли курганы из песка с примесью радиоактивных веществ. Отходы ядерного производства заразили реку, и вдоль неё тоже протянулись ряды проволоки.

Сфера разумно-планомерной деятельности преображала ландшафт, обращая деревни, пасеки, угодья с пасущимися коровами и голубые водоёмы в призраки, что до сего дня смущают мне душу.

На озеро, к которому жмётся мой родной городок, походило другое, расположенное неподалёку. Лещёва Прорва — его название — отнюдь не было лишь лукавой приманкой, хотя солидные рыболовы «лещатники» распространяться об этом не любили. Призрак озера обитает в моей памяти полноправным хозяином — непримиримо к пейзажу с корпусами фабрики искусственного меха, которую я мстительно заставляю гореть. Когда она строилась, в газетах писали: стоки пойдут через очистные сооружения, каковые обеспечат эффективную защиту окружающей среды.

Защищённая среда не подошла обитателям Лещёвой Прорвы. Рыба, которую изводили и не могли извести многочисленные браконьеры, скоренько вымерла, заповедав беречь воспоминание о широко разливающейся зорьке, кошеле с вязкой кашей, сдобренной жмыхом, о влажных от росы удилищах...

Последний серебристый подлещик, выскакивая из зеркальной глади, награждает рассудок представлением о трепещущем мираже и перекинутой к нему радуге. Небо становится всё выше, и искажённый расстоянием в годы свет ходит над сонной водой и отлогостями равнины, словно неприкаянная тревога. Меж полей движется фигурка, и тропа хрустит под ногами идущего с тем упорством, с каким рвётся ожить пережитое. Мой дед навестил родню в деревне и возвращается, деловито-торопливый. Войдя в дом, окликает меня:

— Валерка, рожь в трубочку сворачивается! Чему оно соответствует?

— Чему, чему... в это время самый клёв у леща, — повторяю я то, что узнал от деда, и хотя этот ответ он слышит уже которое лето, его удовольствие от раза к разу не убывает.

— Идёшь завтра со мной?

Я подавляю порыв готовности, уронив равнодушно: — Угу. — Не верится, какой оно обернётся отчаянной досадой, когда ночью дед будет меня будить.