Близнец - [5]

Впрочем, со временем они совершенно изгладились… А брата твоего найти было невозможно — прошло уже больше тридцати лет, как он исчез.

Этот необычный во всех смыслах разговор состоялся за год до кончины отца и за восемь лет до моей собственной смерти. Из-за особенностей наших отношений, в которых издавна, от самых моих розовых отроческих лет, главным содержанием было взаимное отчуждение, семейный разговор можно посчитать воистину необычным, спокойным, задушевным даже. Но после его завершения, когда отец ушел, угрюмо сутулясь, на свою половину дачи, ничто не изменилось в наших отношениях. Мы по-прежнему почти не общались, и пресловутый русский конфликт «отцов-и-детей» ничуть у нас не заржавел.

Потом я уезжал на полгода в Германию, выиграв благотворительный грант и получив возможность поработать в городе Марбурге. Это время и выбрал папа для того, чтобы покинуть наш мир, не особенно устраивавший его. В котором у него не сбылись, очевидно, какие-то лучшие его служебные надежды. И не оставил он мне ни банковской книжки, ни указаний номера счета и реквизитов того корейского банка в Америке, в котором лежали деньги за моего пропавшего брата-близнеца.

Похоронив отца, Василий решил похоронить и саму мысль получить когда-нибудь мистические деньги, о коих говорил отец, посчитав их болезненной телевизионной фантазией старого дипломата, которого на высшем пике служебного восхождения взяли и вышвырнули в отставку. Да и сама идея существования где-то на свете близнеца из стеклянной колбы была отправлена Вас. Немирным в отряд бредовых. Таким образом он похоронил вместе с отцом и своего мифического брата-близнеца — то бишь меня, господа!

Но мы все же встретились, две половинки одной души, два близнеца, рожденные порознь, и это произошло в промежутке времени между двумя смертями: отцовой и моей собственной. К тому времени вдруг выпал редкий успех произведениям Вас. Немирного, их взлет и вознесение на гребень нового литературного вала.

Который прокатился сразу же вслед за объявленной свободой слова и отменой цензуры в России. Вас. Немирной вместе сотоварищи счастливо постиг тогда две вещи: что теперь сколько угодно можно пользоваться матерными словами в тексте и что наивысшим критерием художественности становится интрига непонятности. Чем меньше содержания и смысла в тексте и единовременно с этим чем сложнее и загадочнее он составлен, тем больше понравится критикам и будет ими восхвален. Немирному, все хорошо рассчитавшему, сопутствовало еще и везение — его заметили западные друзья русской литературы, которые тем охотнее хотели дружить с ней и покровительствовать, чем больше в ней выражалось реальной грязи и правдивого ничтожества русской жизни. За это они охотно платили небольшие деньги.

И очень скоро он стал в некотором роде культовой фигурой — критики придумали некое словечко, обозначающее новое литературное направление, сами же определили его признаки и вписали туда несколько фамилий — Вас. Немирной оказался среди самых первых, бесконечно повторяемых. Я очень скоро почувствовал, какие выгоды приносило мое новое положение — меня начали печатать в толстых журналах, издавали в самых модных новых издательствах, моя породистая физиономия стала мелькать на экранах телевизоров, меня приглашали в заграничные поездки в разные страны — от «А», как говорится, до «Я»…

Но вот однажды звонок по телефону, я отвечаю вальяжно, сытым голосом вальяжного мандюка, каковой полагает, что никогда не заболеет, побираться с сумою не будет, в тюрьму не сядет:

— Слушаю вас.

— С вами говорит подполковник КГБ (такой-то). Я курирую Союз писателей. — Внезапно словно сыпануло на меня угольной крошкой, не сгоревшей до конца в адских топках, — отметило, настигло…

— Понятно. Что от меня требуется? — слишком непринужденным тоном, стараясь не сбиваться с него, отвечал я, выросший в семье дипломата, с молоком матери усвоив необходимость самообладания и особого ведения разговора с представителями «органов».

— Пока что встретиться и поговорить.

— А что я такого сделал, можно узнать? — Это была первая ошибка, за которой традиционно последуют и вторая, и третья…

Накатанная миллионами людей дорога неукоснительных ошибок, в конце приводящая под лагерную вышку или к «вышаку» через расстрел.

— Да не бойтесь, ничего вы не сделали, — стали меня успокаивать.

— Мне бояться нечего, — взяв себя в руки, сухо ответил я. Уже были другие времена. Цензуру отменили…

— Правильно. Я повторяю: мне нужно просто с вами встретиться и поговорить.

— Что ж, пришлите повестку, назначьте время, — стал я наглеть. Пусть все будет так, как это положено.

— Не так, не так, Василий Викторович! — почти что заволновались на том конце провода. — Я предлагаю по-другому. Встретимся завтра в гостинице «Минск», двести одиннадцатый номер, одиннадцать тридцать утра… Сможете?

— Завтра? Дайте соображу… Завтра… — забормотал я, как бы глубоко задумавшись. На самом деле я ни о чем не думал — не мог; я пребывал в оцепенении нутряного ужаса, который тоже был всосан с молоком матери. — Хорошо, завтра у меня время найдется, — дал я согласие, принимая тон снисхождения — что опять было ошибкой; ибо мне уже самому было слышно, что я фальшивлю.