Блестящее одиночество - [33]

«Вот, вот, — облегченно говорит человек, — так всегда. Сначала на „вы“, а потом сразу „сволочь“!» — «Что-что?» — переспрашиваю, в ужасе сощелкивая паука, который летит кувырком, но в полете хватается за слюну, свисающую с паутины. «Сволочь — мое имя. Я же такого нрава, что без прямого обращения к моей персоне заговорить не решаюсь. Теперь же, поскольку мы с вами уже знакомы, позвольте предъявить вам счета». — «Какие еще счета? — спрашиваю. — По счетам я выплачиваю исправно. Сделаю какую-нибудь гадость, а потом полжизни плачу. Вот, для примера, пожелала одной скотине, чтобы та подвернула ногу, а потом эту ногу, „нечаянно“ поскользнувшись, сама и сломала, а затем — и так на года — занималась безногими и хромыми, которых вынужденно выгуливала. Я наперед уже знаю, что если и захочу сделать гадость, то не смогу себе ее позволить, дороже станет — мне все в строку. А вот другие, я замечала, что бы дурного ни совершили, им это в вину не ставится. Даже наоборот, как плюс засчитывается».

«Дурные помыслы и дела не по нашему ведомству, — сказал парнокопытный мужик, — они у нас полагаются по уставу, и им надлежит строго следовать. Устав есть устав — исполняй и не рыпайся. У нас же к вам счеты за добро, которое вы преступно рассеиваете». — «Здрасьте, — сказала я, — это как получается? Перед теми, небесными, отвечать за содеянное зло, а перед вами — за добро, что ли?» — «Отвечать нужно за все, в зависимости от инстанции», — подтвердил кентавр Сволочь. «А вы какую конкретно инстанцию представляете?» — «Я пристав шестьдесят шестого дробь шесть участка на Нью Бист энд Файэр, и мне там поручено…» — он щелкнул замком портфеля, пригнулся, вслепую в недрах пошарил и вытащил начальственную бумагу. «Вам огласить списком или поштучно?» — «Давайте поштучно», — попросила я. «Извольте: испекла на поминки старого друга пирог с рыбой, не взяв за это ломаного гроша, сказав — здесь цитата, — что „я знала покойного с детства и поэтому не могу брать с вас денег“. Потом еще…» — «Что за пирог? Не пекла я никакого пирога! Я вообще печь не умею! Зачем вы клевещете?» — крикнула я с места.

«Минутку, минутку, — всполошился озадаченный пристав, — вас зовут… Сюзанна Блэйм… нет, вас не зовут Сюзанна Блэйм… Простите, ошибочка, не то выудил… Бюрократия насмерть заела — бумаг-то, бумаг! Одних циркуляров и постановлений — тысячи, вы не поверите! А тут еще иезуитские правила нам ввели — Политкорректность и прочее. Черт ногу сломит. Как обращаться с дамой, а как с девицей. Да откуда мне знать, порченая ли она? Я что — проверял? Как, по-вашему? Или еще, третьего дня, начудили. Разослали вопросники, а там вопросов под двести. Вот так, для примера: Вопрос: На основании ваших хождений по кругам человечьего ада могли бы вы указать на то гиблое место, которые не устанавливается эмпирически, потому что далеко не все заинтересованные инстанции с одинаковым рвением реагируют на флуктуации, вызванные вторжением „атомов зла“ в атмосферу? Вы поняли, о чем они спрашивают? Лично я — нет. А тут еще и отчетность за каждого приписанного клиента! Сколько добрых дел из-за бумажной возни с носа на круг проворонили! А превентивная пропаганда, ею когда заниматься? Я вам сейчас, кстати, из агитлистка отрывочек продекламирую, чтобы хоть это из головы вон». Парнокопытная Сволочь откинул голову и, как заправский чтец, выбросил вперед руки. «Погодите-погодите, — сказала я, потеряв нить. — А как же я? Где же мой список?»

«Да, да, сейчас… — пристав устало провел рукой по лицу и принялся рыться в своем портфеле, поднося близко к глазам гербовые бумаги, — все мелким бесом, простите… вот… это про вас… да… вот… „Шла как-то из магазина, увидала хромого пса, вынула колбасу и отдала собаке, пес есть не стал, потому что не был голодный…“ Или вот: „Будучи спрошенной о дороге, не только подробно ответила, но и подвела спросившего к искомому месту, благо было недалеко…“ Есть и еще: „По просьбе уехавшего соседа поливала его цветы, а так как сосед забыл оставить ключи, свисала с лейкой в зубах со своего балкона, рискуя зубами и лейкой…“ Пристав перевернул бумагу, проштудировал вверх ногами и сказал: „Это все“.»

«Как все? — изумилась я. — Выходит, что больше ничего хорошего я в своей жизни не сделала?» — «Выходит что нет», — пристав бессильно развел руками. «И что, и вы с этим смеете ко мне являться?! И вам нисколько не стыдно?!» Кентавр поплевал на ладонь и приклепал вставшие дыбом волосы. Изогнув ногу в колене наоборот, постучал о стену копытом. «Да я и сам теперь вижу, посылают с ерундой какой-то, только людей беспокоить…» — виновато, пряча с красными зрачками глаза, сказал он. Пошарил в кармане, достал носовой платок, вытер козлиный пот, а потом громко высморкался. Пауза затянулась. «Но какой у нас выбор? — наконец, преодолев неловкость, спросил он. — Другие вообще ничего хорошего в жизни не сделали, живут по нашему „Чертовому уставу“, следуя букве закона, а канцелярия — пишет. Котлы в бездействии стынут, судьи стоят простоем. Кризис, рецессия. Сами же понимаете». — «Простите, — сказала я, — так что же, по-вашему, на безрыбье и рак рыба? Из-за ваших проблем меня что, за какие-то там цветы — и в котел?!» — «Про собачку не забывайте», — напомнил пристав, сморщившись и почесав за ухом. «Да! Но собачка колбасу есть не стала! Не по мясу она плакала…» — «Не обессудьте, — прервал Сволочь, в смущении чесанув под хвостом, который поднялся знаком вопрос, совсем как у белки, — довольствуемся, чем можем. Жилы вытягиваем в поисках последней преступной радости, источаемой человеком».