Бледный - [6]

— Дашка твоя подруга и тебя любит. Все ваши пикировки шуточны… Заезжать за Катей? — спросил Девяткин.

— Пусть она с дедом. Куда ему девать время? Ты давай пораньше, я буду ждать, соскучилась… Выкроим на себя часок… Клоун, веришь, — Лена смеялась, — будто подслушивает…

Связь прервалась. Он повторил звонок, услышав, что абонент вне зоны доступа. Ничего не могло случиться. Так уже было. Сотовая загружена. Лену попросту отключили, чтоб обеспечить звонки сверхдорогих тарифов. Клоун… Лена уверена: клоуна принёс — он. Для смеха. Чтоб веселей. Любит смех, весёлость. Она уверена, что человек — смеющееся животное…

«Ведь животное!» — вдруг ожгло его. Что, ценность в животных нуждах? Сытинское «Пей пиво и будь спокоен» — что, не животный подход? Сытин не глуп. Он мудр. Девяткин часто шёл к Сытину за советом. Вот и сегодня тот озвучил важную мысль, и суть её не в том, что психику, производящую сумбур, надо давить, а в том, что Сытин тоже мучается внутренними проблемами, не справляется с ними и, выбрав позицию стоика, побеждает их гордостью. Стоики говорили, что, если умер твой близкий и ты терзаешься, вспомни, что все умрут и сам умрёшь. В мире царствует неизбежность; терзания не помогут. Не унижаясь, смотри в лицо року. Девяткин, в это туманное утро из-за клоуна вдруг ощутивший безвыходность и никчёмность судьбы, должен таиться, прикидываясь спокойным?

Кому надо, чтоб он молчал?!

Неужели о крахе жизни лучше молчать?!

Неужели крах жизни, нашедшей приют в его теле, не должен вызвать сочувствия остальных, тоже мучимых жуткой данностью? Ты — функция, а твоя уникальная, бурная, алчущая чуда жизнь, точно пар, замкнутый в паровозном котле, вместо свободных великих промыслов служит лишь приводом неких схем? Сытин решил быть приводом?

У Девяткина лежала в столе стопка журналов, и в одном из них среди фотографий модных девушек и роскошных предметов была также модель, шествующая в косой юбке. Всё в ней говорило о счастье, и ничего не было, что хотелось бы убрать, ни одна деталь не казалась лишней. Верный и любящий муж, он порой поглядывал на девушку в косой юбке и чувствовал, как его выворачивает не сексуальное чувство — сверхсексуальное!

В ней была Абсолютная Совокупная Женственность.

Его физическое тело доходило до исступления. Нападала тоска, давила, твердя, что ему модель в косой юбке не встретить, а если встретить, она не даст дотронуться до себя, её среда — звёзды из Голливуда, роскошь, молодость и изыск. Он не хотел с ней секса. Он хотел поклоняться ей. Как вельможи китайской императрицы, он хотел, чтоб ей делали куннилингус все в мире. Ему б хватало просто касаться её колен. Его жажда возрастала при мысли, что он умрёт, но никогда её не встретит. И он завидовал тем, кто с ней. Такие ведь были, были! Но он не из их числа. Поэтому он отказываться признать законы, определившие их в разные несовпадающие социальные… экзистенциальные круги!

Потому что его жизнь — гнилушка перед её сиянием. Он понять не мог: отчего ему не суждено с ней быть? Почему он сер, блёкл, а она прекрасна?

Кому так надо?

Кому надо, чтоб миллиарды мучились оттого, что бессильны прибавить себе таланта, денег и прелести?

Почему кругом серость?

Что за порядок, установивший этот жуткий статус кво?

С ним случился просто шок, когда он увидел клоуна. Это — знак. К нему залетела не игрушка, но автопортрет — блёклый, сморщенный клоун.

«Смейся, паяц!»

Его пометили. Нечто, заметив его тягу к счастью, ткнуло ему в нос его же копию, чтоб знал место и не пытался вырваться из стада, ползущего утром работать, а к ночи — спать. Карьера, решил он, приблизит его к мечте. Сегодня как раз день пик. Если он в свои тридцать пять сделается заместителем председателя банка, то к сорока может стать председателем, и тогда заимеет шанс найти её. Глядя на глянцевую модель, он понял, что уже не вытерпит всей прежней скуки, если даже случай, который мог бы стать чудом, шлёт знак безысходности.

«Смейся, паяц!»

Он спрятал журнал.

Его позвали к начальнице.

— Пётр Игнатьевич… — начала она.

Маленькая, в очках, дорого одетая и похожая на моль из-за пристрастия к темным бархатным тканям, Дина Марковна отличалась острым умом, красноречием и моментальной реакцией. На совещаниях, стоило кому-то начать, она вмешивалась и, ухватив суть, развивала мысль чётко и ясно. Чужая идея выглядела тогда её собственной. У неё был талант синтезировать, а ораторский дар этому способствовал. Многие знали: она ворует идеи прямо из чужих уст, считая, что дело не в личностях, а в успехе банка. Совещания проходили быстро и эффективно, но лавры всегда доставались ей. Сытин как-то, не выдержав, оборвал её, после чего тут же оказался на вторых ролях. Прозвище её было — Сова. Девяткин знал, что она его опасается. Он аналитик сильный, но его недостаток — медленная речь, чем она и пользовалась. Сегодня же, вроде, Сова в пролёте. Сегодня — его день. Доклад он представил письменно, значит, не будет искать слов, и прыткий мозг Дины Марковны не получит возможности встрять. Председатель же банка — личность без сантиментов, и, разгадай он слабость Левитской, сразу её выдворит.