Бледный - [48]

— Ты не мразь — ты хуже… — пробормотал тесть. — Ты, гад, опасен… и я волнуюсь. Где Лена с Катей, ты, ненормальный?!

— Нормы хотите? — продолжал Девяткин. — Норма когда-нибудь исчезает. Смерть, Фёдор Иванович, тоже норма. Главная норма. Богатым быть — норма, но не для всех. Бедным быть — норма не стопроцентная. И талантливым быть — не норма. Даже дебилом быть и больным — не норма. Но абсолютная норма — смерть. Все мрут. Скольких вы знаете бессмертных? И я не знаю… — Девяткин уставился за окно. — Скажите же, почему вы, любящий норму и злой, оттого что я ненормален, пугаетесь абсолютной нормы? Глупо. Смерть — норма норм. Зачем её избегать? Ко всем нормам, Фёдор Иванович, вы активны, а к норме норм пассивны. О смерти стоило б помнить в первую очередь.

Жизнь — окольный путь к смерти, давно сказано. Смерть — последний штрих в человеке. На кладбище, если даты кончины нет, страшно; но, если написано, что, мол, родился в тысяча девятьсот тридцатом, а умер в две тысячи каком-то, то человек — законченный с головы до пят, в душе тишь… Ведь, — заключил Девяткин, — норма норм породила всю иерархию прочих норм. Это система с низшими уровнями и с высшими. Я хочу сказать: если жизнь есть путь к смерти, то наша цель — правильно пройти его. Мёртвый всё оставляет, чем занимался, — и церковь святых отцов нам об этом же говорит… Значит, Фёдор Иванович, не мешайте вы Лене выбрать то, что она хочет. Может, её выбор лучше вашего, как вы думаете?

Тесть стоял, не находя слов, прежде чем выдавить:

— Идиот… Я все сделаю, чтобы дочь развелась с тобой. Надо будет, я тебя…

— Во имя нормы? — хмыкнул Девяткин. — Ради порядка? Вы и пытались. Я ведь под следствием. Меня вызовут вновь. Откуда они узнали? Кто, как не вы, донёс, что я подвёз сбитую? Но, знаете, с точки зрения смерти, всё — ерунда. Я понял. Вы тоже… при смерти вы забудете суету… И… вдруг ещё при вас, Федор Иванович, ваш порядок и ваши ценности рухнут? Все, до мельчайших? Были — и нет?

Тесть сказал, выходя в холл:

— Объявлю их в розыск. Завтра… если ты мне не скажешь, где они, я с тобой по-другому… больно.

— Вы присылайте всё, что нужно к юбилею, Фёдор Иванович, — закончил Девяткин. — Будет всё классно.

Подавленный тесть вместе с качками ушёл.

Девяткин допивал чай, гадая, откуда вдруг из него всё это так кстати вылезло. Молчи он, в страхе потея, тесть бы обшарил дом — в лучшем случае, обошёл бы его целенаправленно сверху донизу и, возможно, что-нибудь бы нашёл…

Сотовый не звонил, Девяткин не реагировал. Он опоздал в банк, явно названивают оттуда…

Что, впрочем, банк? При чём тут банк? Всё сгинет, как сгинули банки Медичи, иудеев и финикийцев. Всё сгинет, если уже сейчас все — горничные, рабочие, что роют землю, тесть и сам он — не живы. Живы лишь относительно, раз сгинут. Живы все относительно августа сего года — и мёртвы для августа, скажем, две тысячи девяностого года. Мало того, живы лишь относительно выдуманных дат.

То есть они все и сам он живы не абсолютно.

Мысль потрясла его. Он смотрел в окно, а за стёклами мелькал клоун, которого не могло там быть, — боковым зрением отмечая этот факт, Девяткин не желал смотреть. Знал, что, пойди он сейчас в спальню, — клоун будет виден и там, как будет виден из ванной, и из гостиной, и с чердака, хотя это против законов физики, хотя не может привязанная вещь маячить сразу во всех окнах. Как невозможно, чтобы газ в этом клоуне прибывал…

Но по каким законам физики мирный Девяткин, банковский служащий, в один день убивает жену и дочь?

Подумав, что ночью страшно, а сейчас — нет, он вытащил из набора самый длинный нож и вышел через гараж.

Розы цвели, мусора в них прибыло: появился клок бархата, свежий, не истрепанный. Кто-то, видимо, зацепился ночью, ибо при свете стоило бы выдираться так отчаянно? Многий сор был старым — но многий и свежим, не только бархатный клочок. Хаос роз увенчивался вверху клоуном, истёртые краски на его пластике как бы проявились — особенно красный глаз, раньше вялый, а нынче агрессивно-пронзительный. Клоун похож был на астронавта в скафандре, украшенном узором странных пиктограмм. Оглядев пятно на плитах, которое не смыл слабый дождь, Девяткин, как и тогда, во вторник, влез на бордюр. И, как тогда, услышал шаги и соскочил.

— Чёрт! — вскрикнул он, опускаясь на бордюр в слезах. — Я мог… — Он показал нож. — …Мог…

— Пётр Игнатьич! — всплеснула руками Тоня. — Да я к вам просто… Я в спальне закончила, как велели, всё заперла, вам ключ несу… Извиняюсь! Я и сама боюсь, как кто рядом, а я не знаю… Боже ж мой! — Она села на корточки, чтобы передником смахнуть ему слёзы.

— Чёрт, Тоня, чёрт!! — всхлипывал он.

— Та не плачьте… — пропела она по-бабьи.

— Не знаешь ты ничего! — Он уткнулся в её плечо.

— Кто ж знает, кроме как Бог. — Она гладила его голову.

— Тоня, — всхлипывал он, — останься… я заплачу…

— Останусь… Но вы позвоните Леночке Фёдоровне, чтоб знала. А то приедет — я у вас в доме… Сплетни и так идут.

— Но… я… Конечно! — Он отстранился и вытер щёки. — Я позвоню ей… Ты приготовь себе спать в гостиной.

— Пётр Игнатьич, эти… в окне уже… смотрят… — Тоня ему помогла встать. — Скажем, вам в глаз попало… с розы шип… Бог ты мой, что ж с вами?! Плачете… А давайте, будто не видите, а я будто веду… — Она повела его, и он увидел вверху в окне горничную Гордеевых. — Как же, Пётр Игнатьич? Раз нет хозяйки, может, вам ужин сделать?