Блаженный Иероним и его век - [5]

На почве же увлечения классиками произошло и известное событие в жизни Иеронима — вещее видение суда Божия. "И вот, когда так искушал меня древний Змий, — продолжает Иероним, — приблизительно в средине Великого поста горячка овладела телом моим и без всякого ослабления — что даже невероятно — до того снедала все тело мое, что остались почти одни кости.

Готовились уже похороны, и жар жизненной силы едва теплился только в одной груди, тогда как остальное тело уже начинало остывать — как вдруг, восхищенный духом, я был привлечен пред трибунал Судии, где было столько света, так молниеносно сиял блеск окружавших Его, что, упав на землю, я не осмеливался взглянуть вверх. Спрошенный о том, кто я, я сказал, что христианин. Но Тот, Кто восседал, ответил: "Ты лжешь. Ты цице-ронианец, а не христианин. Где сокровище твое, там и сердце твое", — и замолчал я, и среди бичеваний — потому что Он приказал бить меня — еще более мучился в огне совести".

После клятвы не читать больше языческих книг, Иероним был возвращен к жизни. Но даже и это вмешательство небесных сил, и эта клятва не помогли надолго. В своих сочинениях Иероним продолжал цитировать древних, и в Вифлееме потом открыл школу (если верить Руфину), где преподавались, между прочим, и классики. Когда тот же Руфин уличал его в клятвопреступлении, Иерониму приходилось не без лукавства оправдываться: "Я обещал впредь не читать светской литературы — и это относилось к будущему, а не означало забвения прошлого", но в этих оправданиях было больше адвокатской ловкости, усвоенной в юности, чем убедительности и искренности. Мало того, в том же Вифлееме было написано Иеронимом "Письмо к Магну, оратору города Рима",— может быть красноречивейшая из когда-либо появлявшихся апологий языческих авторов со стороны их приемлемости и полезности для христианских писателей. "Что же касается до того, что ты спрашиваешь в конце письма, почему в сочинениях наших мы предлагаем иногда примеры из светской литературы и чистоту церкви заражаем языческими нечистотами, то вот тебе краткий ответ: ты никогда не спрашивал бы этого, если бы тобою всецело не владел Цицерон, если бы ты читал Св. Писание, если бы заглядывал в толкователей его, забыв про Волкация. Кто же не знает, что и у Моисея и у пророков есть заимствования из языческих книг, и что Соломон предлагал Тирским философам вопросы и отвечал на вопросы с их стороны... Сам Апостол Павел пользуется стихом Эпименида, когда пишет Титу: "Критяне — лжецы, злые звери, утробы ленивые". Этот героический полустих впоследствии употребил Каллимах, и если по-латыни не соблюден метр, при дословном переводе, то этому нечего удивляться, так как и Гомер, переложенный в прозу на том же самом языке, едва сохраняет смысл. В другом послании он также употребляет шестистопный стих Менандра: "Худые беседы портят добрые нравы" и у Афинян в Ареопаге, споря, приводит в свидетельство Арата: "и мы его род есмы", что по-гречески читается τοΰ γάρ και γένος έσμέν и есть завершение героического стиха. Мало того, вождь воинства Христова и оратор непобедимый даже случайную надпись на жертвеннике обращает в аргумент веры, защищая дело Христа. У Давида научился он извлекать меч из рук врага и главу гордого Голиафа отсекать его же оружием".

Дальше он приводит любопытные примеры из христианской литературной истории: "Квадрат, ученик апостолов и епископ церкви Афинской, разве не он подал Адриану, прибывшему на Елевзинские мистерии, книгу в защиту нашей веры и вызвал такое удивление, что его превосходный ум утишил жесточайшее гонение. Аристид-философ, красноречивейший муж, тому же императору представил Апологию христианства, составленную из мнений философов. Позднее Юстин, подражая ему, подал Антонину Пию, сыновьям его и сенату книгу против язычников, проповедуя со всею свободою позор креста и воскресение Христово... Пантен, философ секты стоической, в виду своей особенной ученой славы, был послан Димитрием, епископом Александрийским, в Индию, чтобы проповедать Христа брахманам и философам того племени... Ювенк-пресвитер, во времена Константина, историю Господа Спасителя изложил стихами и не побоялся подчинить законам метра величие Евангелия" и т. д.

Между прочим (сделаем это необходимое отступление, так как иначе совершенно нельзя понять той исключительной славы, которою было окружено имя Иеронима у деятелей Возрождения, у людей XV-XVI вв.) можно думать, что здесь — в этой защите древних, в этом преклонении перед ними — и кроется причина тяготения гуманизма, в частности таких людей, как Эразм, к Иерониму. Тысяча лет между тем и другим прошли почти бесследно, в некотором отношении были вычеркнуты из духовной истории человечества, и Возрождению (отчасти) пришлось ставить и защищать те же вопросы, которые защищал Иероним. Гуманизм (говоря в широком смысле) ставил задачей своей не только "воскрешение богов", как может показаться с первого взгляда, — его цель была шире и выше: он хотел восстановить культурную традицию, нарушенную варварским средневековьем, и первые звенья своего начинания прикрепить к последним звеньям (V веку) былого европейского (уже христианского к тому времени, но выросшего на классическом корне) просвещения. По крайней мере, немецкий гуманизм в лучших своих представителях был именно таким, и, например, Эразм, как будто даже в прямой зависимости от примера Иеронима, берется исправлять Новый Завет, защищает важность изучения древних авторов для пользы христианской церкви, настаивает на пользовании первоисточниками Ветхого Завета и, следовательно, на изучении еврейского языка. Ожесточенная травля монахами знаменитого гуманиста за его "цицеронианство" (даже лозунг преследования оставался тот же, что и во времена Иеронима) была разве еще только ожесточеннее, чем те упреки, которым подвергался Иероним. И разве не должен был ликовать какой-нибудь поборник гуманистического просвещения, находя у своего предтечи IV века такие, например, места: "Святое невежество хорошо только для себя; и поскольку оно устрояет церковь святостью жизни, постольку же вредит ей тем, что не может сопротивляться нападающим на нее". Или еще: "За что терзают меня враги мои и против молчащего хрюкают эти жирные свиньи? Ведь для них вся наука, больше того — вершина всякой мудрости состоит в том, чтобы поносить чужое и доказывать неверие древних даже до потери собственной веры. Мое же правило: читать древних, одобрять некоторых, усваивать, что хорошо в них, и не отступать от веры церкви католической". Последняя выдержка такова, что ее даже со стороны языка можно счесть за отрывок из какого-нибудь оправдательного послания  Эразма.