Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Киллам Уилбер - [192]

Но потом, довольно неожиданно, она сказала: «Но я не хочу оставлять тебя. Я не могу тебя оставить. Я так тебя люблю!» Она начала рыдать — и я заплакал вместе с ней. Мне казалось, что я выплакиваю все слезы за последние пять лет, слезы, идущие из глубины души, слезы, которые я сдерживал, чтобы быть сильным ради Трейи. Мы долго говорили о нашей любви друг к другу, любви, которая создала нас обоих, — понимаю, что это звучит довольно банально, — сделала нас сильнее, лучше и мудрее. Десятилетия саморазвития воплотились в нашу нежность друг к другу, и теперь, когда все это должно было завершиться, нас переполняли чувства. Это звучит довольно сухо, но на самом деле это был момент наивысшей нежности в моей жизни, и рядом был единственный человек, с которым я мог себе это позволить.

— Милая моя, если настало время уходить — значит, так надо. Не волнуйся, я найду тебя. Я уже нашел тебя в прошлый раз и обещаю, что найду опять. Так что если ты хочешь уйти — не беспокойся. Просто иди.

— Ты обещаешь, что найдешь меня?

— Обещаю.

Я должен кое-что объяснить: за последние две недели Трейя чуть ли не с одержимостью вспоминала слова, которые я сказал ей пять лет назад по дороге на нашу свадьбу. Я прошептал ей на ухо: «Где ты была? Я искал тебя всю жизнь. Наконец-то я тебя нашел. Мне пришлось сражаться с драконами, чтобы найти тебя. И, если что-нибудь случится, я найду тебя вновь». Она спокойно спросила: «Ты обещаешь?» — «Обещаю».

Понятия не имею, почему тогда я сказал все это: я просто выразил — по причинам, которых до конца не понимаю, — свои чувства по поводу наших отношений. И именно к этому разговору Трейя снова и снова возвращалась в последние недели и дни. Похоже, что это давало ей чувство полнейшей безопасности. Если я сдержу свое обещание — значит, с миром все будет в порядке.

Вот она и спросила в эту минуту:

— Ты обещаешь найти меня?

— Обещаю.

— Навсегда-навсегда?

— Навсегда-навсегда.

— Тогда я могу уйти. Даже не верится. Я так счастлива. Это оказалось намного труднее, чем я могла себе вообразить. Очень тяжело. Милый мой, это очень тяжело.

— Я знаю, любимая, я знаю.

— Но теперь я могу уйти. Я так счастлива. Я люблю тебя. Я так счастлива.

Той ночью я спал в ее комнате на столике для акупунктуры. Кажется, мне приснилось огромное, сияющее подобно свету тысячи солнц, сверкающих на заснеженной горной вершине, облако, нависшее над нашим домом. Я говорю «кажется», потому что сейчас не уверен, что это был сон.

Когда на следующее утро, в воскресенье, я посмотрел на нее, она только что проснулась. Ее глаза были ясными, она была очень сосредоточенна и решительна: «Я ухожу. Я так счастлива. Ты будешь рядом?»

— Я буду рядом, малыш. Делай, что ты задумала. Давай уйдем.

Я позвонил ее родным. Не помню точно, что я сказал, что-то вроде: пожалуйста, приезжайте как можно скорее. Я позвонил Уоррену, замечательному другу, который последние месяцы помогал Трейе с акупунктурой. Опять-таки не помню точно, что я сказал, но по моему голосу было ясно: она умирает.

Ее родственники стали приезжать в тот же день, и у каждого из членов семьи было время для последнего разговора с Трейей. Больше всего мне запомнились ее слова о том, как она любит свою семью, как ей повезло, что они — каждый из них — есть у нее; говорила, что у нее самая лучшая семья, о какой только можно мечтать. Казалось, что Трейя была полна решимости окончательно объясниться с каждым из членов своей семьи, она стремилась быть предельно искренней, не оставлять в себе ни одного невысказанного слова, никакого чувства вины, никакого обвинения. Насколько я могу судить, это ей удалось.

Тем вечером, вечером воскресенья, мы уложили ее в постель, и я снова лег спать на столике для акупунктуры в ее комнате, чтобы быть рядом, если что-нибудь случится. В доме явно творилось что-то сверхъестественное, и все это понимали.

Утром, примерно в половине четвертого, Трейя неожиданно проснулась. Атмосфера была почти что галлюциногенной. Я проснулся почти одновременно с ней и спросил, как она себя чувствует. «Не пора ли принять морфий?» — спросила она, улыбнувшись. За все то время, что она болела раком, если не считать операцию, она выпила в общей сложности четыре таблетки морфия. «Конечно, милая, как скажешь». Я дал ей таблетку морфия и не очень сильное снотворное, и у нас состоялся наш последний разговор.

— Дорогой, я думаю, пришло время уходить, — начала она.

— Я рядом, солнышко.

— Как я счастлива. — Долгая пауза. — Этот мир — такое сумасшедшее место. Совершенно сумасшедшее. Но я ухожу. — Ее настроение представляло собой смесь радости, юмора и решимости.

Я начал повторять некоторые из ее «ключевых» фраз из разных религиозных традиций — те, что она считала важными и все время хотела, чтобы я их ей напоминал вплоть до самого конца, те фразы, которые она носила с собой выписанными на карточки.

— Отбрось усилия в присутствии того, что есть, — начал я. — Позволь своему «я» распуститься в бескрайнем пространстве космоса. Твой изначальный ум не рождался и не умрет; он не был рожден вместе с телом и не умрет вместе с ним. Опознай свой ум как вечно единый с Духом.